Новеллы

Я не могу объяснить им, отчего это так. Откуда мне быть сведущим, коли я сегодня впервые узрел белый свет… И зачем заверил я родных столь горделиво? Обронить бы осторожно: «Вот ужо постараюсь», — или же по крайности: — «Вдруг да повезет…» Но я с уверенностью заявил: «Сделаю!»

Наступил полуденный час, когда даже жалкие побирушки и те отдыхают… А я знай себе домогаюсь своего без передышки.

— Дайте впервые в жизни заработать на кусок хлеба — купите у меня, купите!

Люди обедают, гонят меня прочь, насмехаются надо мною: — Поесть не дадут спокойно, экая невоспитанность приставать за обедом! У вас даже и образцов нет вашего товара, и вообще, взгляните на себя, молодой человек, — на кого вы похожи?..

Я заколебался; да стоит ли продолжать свои попытки? Вид у меня и впрямь неказистый: лицо растерянное, в испарине, волосы чересчур отросли и стискивают голову точно жаркий меховой колпак. Костюм залоснился, поношен, башмаки все в грязи. А я, жалкий и бледный, пытаюсь укрыться в этом тряпье. Одежда обволакивает меня, она — мой тиран и повелитель. Разве не так? Ведь по одежке встречают, а у моей одежки вид убогий. Старая заваль, дрянные обноски, но тем-то они и милы сердцу моему… Где бишь я износил их? По лугам, по лесам, у тихоструйного ручья бегая, над томами сказок до зари просиживая… Сжилась, срослась со мною эта нескладная одежда: и воротничок, и галстук, и башмаки. То были одежды моей юности. Одеяния мечты.

Вот оно что!.. Теперь понятно, почему с таким недоверием отнеслись ко мне торгаши и дельцы. Ведь я вступил в жизнь, облаченный в одеяния моей юности, моих юношеских мечтаний…

Я тотчас свернул свою торговлю и опрометью бросился домой. Конечно же, другая одежда нужна, иначе насмешек не оберешься…

Ах, отец, отец, отчего же ты не сказал мне?.. И ты, мать, отчего не предостерегла, не удержала?.. А я, глупец, отчего же сам не додумался?..

На нашей улице меня встретила глубокая тишина. Так бывает, когда у человека замирает сердце. Там и сям перешептываясь, сновали люди в черном с плачущими, скорбными лицами.

А я сломя голову летел домой. Еще не поздно, ведь сделки заключаются и под конец дня… И невдомек мне было, что люди оглядываются мне вослед: «Смотри, как летит, знать, чует…»

Я принялся на ходу стаскивать, срывать с себя одежды, чтобы к тому моменту, когда доберусь домой, можно было немедля переоблачиться и снова поспешить по делам. Капли пота скатывались со лба и падали в пыль, но зато воротничок уже валялся на земле, за ним полетел и галстук, а неподалеку от дома я сбросил и пиджак. В отчаянной спешке я не оставил на себе почти ничего из прежней одежды и, едва переступив порог, сорвал с себя и старую рубашку.

Задыхаясь, ворвался я в дом: — Скорее новую одежду… в этих обносках нельзя вступать в жизнь!

В доме беззвучно горели большие свечи, и хотя все вокруг было белым-бело, тем глубже чувствовался траур… Отец умер; мать плакала, стиснув руки у сердца. Я же, почти голый, стоял у гроба, и, хотя сердце мое тоже было стиснуто болью, против воли, задыхаясь, я произнес: — Мне нужно все новое, новый костюм.

— Ох, — всхлипнула мать, — откуда ж ей взяться, новой одежде? Костюм у отца был один-разъединственный, в том его и положили. Или ты не знаешь, что у бедняка больше одного костюма не бывает? В чем же ты пойдешь на похороны, ежели всю свою одежду повыбрасывал?

— Может, не обязательно хоронить его в костюме? — спросил я. — Ведь там он ему без надобности, а мне костюм для дела нужен…

Мать вздохнула: — Что отцово было, пусть уж ему и останется… А ты свое раздобудь себе сам…

Я стоял как пришибленный; потом мне пришлось скрыться с глаз долой. Пришли могильщики, стали заколачивать гроб. Заколотили отца, вместе с костюмом, и унесли прочь…

Я слышал, как звонил по нем колокол; должно быть, немало народу провожало его до могилы. А сын его, как есть голый, украдкой выглядывал из окна…

1926

Перевод Т. Воронкиной.

ЖИЗНЬ

В подвале работают, выбиваясь из сил. Люди дышат раскаленным, как огонь, воздухом; все охвачены одним желанием — поскорее бы закончился рабочий день! Курносый красильщик, стуча огромными деревянными башмаками, торопится к своим бакам. На руке у него болтается шелковое платье. Из закутка, где крахмалят воротнички, выпархивают «бледные ангелы» в белых накидках. Дряхлый, больной туберкулезом мастер с потным лбом хватает воздух даже руками. Расположенная в подвале прачечная задыхается в тусклом полумраке.

Сыпя серебряными и золотыми искрами, работают динамо-машины. Люди перекликаются друг с другом сквозь клубы пара; «ау» — кричит кто-то — «ау», из-за пелены пара виден только его лоб. Он поспешно идет куда-то и счастливцу, заглянувшему сюда с улицы, верно, кажется призраком.