Новеллы (-)

Иногда только, поздними вечерами, Глаша брала с собой свечу и шла в залу. Там она ставила свечу на крышку рояли и играла, забывая о холоде и о трепещущих по углам тенях, которые в другое время ее пугали.

Время от времени по паркету пробегала озадаченная мышь. Тогда Глаша подбирала под себя ноги и взвизгивала. Наташа, слушавшая ее из сиреневой клетки, тоже вскрикивала и потом говорила:

- Ах, Глашенька, как ты меня напугала! Видит Бог, я умру когда-нибудь от испуга...

Потом просила:

- Сыграй мне что-нибудь из Чайковского.

И Глаша играла из Чайковского, которого они обе любили и называли "наш Чайковский", потому что "все-таки это не парвеню какой-нибудь, в нем так много тонкости и благородства".

Если Глаше играть не хотелось, они обе усаживались в сиреневом будуаре у круглого столика с лампой под большим сиреневым абажуром, Наташа брала свое вышивание "Point lasse"* (это было такое же бесконечное вышивание, как и ее роман), а Глаша читала, всегда что-нибудь французское. Из русских авторов они признавали только Тургенева и Апухтина. Но самым любимым был все же француз - Альфред де Мюссе...

Задумавшись - Наташа над своим вязанием, Глаша над книгой - обе сестры смотрели на огонь лампы или прислушивались к визгу ветра за окном и скрипу полов в пустынных комнатах. Так было и сегодня, и так же после долгого молчания Наташа вздохнула и попросила:

- Глашенька, друг мой, если тебе не трудно, прочти мне "La nuit doctobre"** ...помнишь, как это там хорошо... - Горбунья закрыла глаза и вытянула вперед костлявые руки.

- Помнишь:

C'etait un mal vulgaire et bien connu des hommes

Mais, lorsque nous avons quelque ennui dans le coeur,

Nous nous imaginons, pauvres fous que nous sonrmes,

Que personne avant nous n'a senti la douleur.

Как это прекрасно и как верно... не правда ли?

Глаша не отвечала, потянувшись за книгой. Стихи ей нравились, но она не видела в них того утешения, той истины, которых искала в них сестра. В эти осенние вечера она, действительно, считала себя самой несчастной и не верила, что другие могли испытать то же. Ее неудачливость не казалась ей пошлой, она принадлежала ей одной, только одной ей, как каинова печать. Рядом с нею жила ее сестра, тоже старая дева,- но там это казалось понятным. Наташа никогда не была красивой, она всегда казалась старухой со своим горбом. Но она - Глашенька, любимица отца, хохотушка, стройная и хорошенькая, с живыми серыми глазами и черными ширококрылы-ми бровями - как могла она превратиться в старую деву, с увядшим лицом и усталым пожелте-вшим телом? Как, в какой день прошла мимо ее судьба и она не сумела воспользоваться ею? В этот вечер Глаше казалось, что она особенно остро чувствует свое несчастье.

* Вышивание свободным стежком (фр.).

** Октябрьская ночь (фр.).

Она поднялась со стула, не дочитав до конца поэму. Она искала, чем бы развлечь себя. Машинально стала перебирать длинные стебли астр, стоящие в высоком японском вазоне. Большие махровые белые и сиреневые цветы шуршали между ее пальцев, как осенние листья, подхваченные ветром, и так же, как они, пахли дождем и тленом. Она почувствовала, что слабеет, горло сдавила знакомая судорога, точно чья-то холодная рука,- нервная судорога, приходящая к ней почти каждую ночь, напоминающая о смерти, наполняющая всю душу ее леденящим ужасом.

Она глотнула воздух, как рыба, выброшенная на берег, и судорожно уцепилась руками за вазу.

Откуда-то издалека, из тьмы ночного сада донесся шум колес и звон бубенцов. Потом на другом конце дома поднялась суматоха, захлопали двери.

- Это, должно быть, Иван Ардалионович, - спокойно сказала Наташа, не отрываясь от работы. - Надо будет с чаем распорядиться, Глашенька.

Глаша молчала, медленно приходя в себя. Она силилась улыбнуться, представив себе Ивана Ардалионовича - когда-то влюбленного в нее, смешного, милого немврода, плакавшего у ее ног и просящего у нее за что-то прощение: ей казалось, что она слышит даже его всегдашнее восклицание: "Да разрази меня Бог"... Но похолодевшие губы ее не улыбались. Ей стоило большого усилия отойти от цветов. Стиснув губы и прижав пальцы к оледеневшим вискам, она вышла из комнаты.

II

Это не был Иван Ардалионович, милый простоватый земский начальник, вечно крикливый, пахнущий псиной и болотом, когда-то в юности обожавший так неудачно Глашеньку, только что окончившую институт. Это не был он, потому что уже из передней долетел бы его зычный голос и раскатистый смех, топот высоких охотничьих сапог. Чутких ушей Наташи коснулся шум суматохи, но совсем не такой, какой подымался при появлении Ивана Ардалионовича. Тогда, заинтересованная и немного испуганная, горбунья оставила свою вышивку и направилась к передней. Уже навстречу ей бежала девушка, босая и растрепанная.

- Кто там? - на ходу спросила барышня.

- Вас спрашивают - незнакомые. Извиняются, что заехали.

У Наташи запрыгали руки и открылся рот. Ей представилось Бог весть что, но она старалась всё же себя успокоить.

- Хорошо, хорошо, - отрывисто кинула она. - Ступай, живо приоденься, смотри... да зажги лампы.