Новеллы

Но кому и когда он, дон Филиберто Фиориннанци, доносил на этого матерого ворюгу? Он ни разу даже словом ни с кем не обмолвился, ни разу!

Разве только смотрел на Мео Дзеццу пристально и многозначительно. Да, да, когда это грубое животное Мео Дзецца с развязной веселостью подходил к нему, скаля зубы и нагло подмигивая, и пытался похлопать его по плечу своими толстыми волосатыми ручищами, он лишь многозначительно щурился в ответ! Суровый, прямой дон Филиберто Фиориннанци отстранялся от него; холодный и строгий взгляд его пожелтевших от чрезмерной раздражительности глаз ясно говорил: «Я все видел и все знаю...»

— Жулик... жулик... — все еще повторял он, расхаживая по комнате в рубашке, без пиджака, нервно притрагиваясь дрожащими руками то к одной, то к другой вещи.

В конце концов полумертвый от усталости дон Филиберто сел на край кровати. Взгляд его с удивлением остановился на свече, которая спокойно горела на ночном столике, словно призывая хозяина улечься спать.

Он даже не помнил, что зажег эту свечу.

Наконец он разделся и лег в постель, но так и не смог сомкнуть глаз в эту ночь.

Когда–то дону Филиберто казалось, что он может толково и обстоятельно объяснить себе любое явление; словом, ему казалось, что он понимает, как устроен мир.

И вот дон Филиберто медленно–медленно пустился в путь по жизни. Нельзя сказать, чтобы шагал он очень уверенно, нет. В душе его постоянно жил страх перед неожиданным и безжалостным нападением, которое в один миг может разрушить воздвигнутый им с таким трудом домик спокойствия.

С давних пор, во время оживленных споров в клубе и в кафе, а также при решении более серьезных дел, он являл собой образец благоразумия и сдержанности; эти примерные качества дона Филиберто Фиориннанци сказывались даже на его походке и в манере одеваться. Один только Бог знает, какие мучения претерпевал он, когда в жаркий летний день выходил в наглухо застегнутом плаще. Конечно, плащ уже далеко не новый, но какую суровую важность придает он своему владельцу! А как тяжело дону Филиберто Фиориннанци нести прямо и гордо свою большую и упрямую голову на длинной и тоненькой шее! Но ведь должен же он сохранять торжественную многозначительность.

Он хотел, чтобы во взгляде его, ясном как зеркало, каждый мог прочесть молчаливое предостережение или немой упрек, найти совет и поддержку. Правда, из опасения, как бы отвратительное дыхание повседневности не замутило поверхность зеркала, а грубый пинок не отбросил его далеко в сторону, лишив тем самым возможности оказать поддержку ближнему, дон Филиберто держался в сторонке. Но всем своим видом он неизменно показывал, что собирается вмешаться и, в зависимости от обстановки, примирить спорящих или отразить удар.

У него начинали нестерпимо чесаться пальцы, когда он видел на ком–нибудь расстегнутый пиджак или съехавший набок галстук. Дон Филиберто сам, из своей пенсии, заплатил бы маляру, лишь бы тот покрыл лаком панель в лавке, что напротив кафе. Сменить–то ее сменили, а вот отлакировать не удосужились.

Каждый вечер дон Филиберто Фиориннанци возвращался со своей прогулки по аллее, которая тянулась до самой окраины поселка, раздраженный и подавленный; ведь прошло уже столько месяцев, а муниципалитет все еще не распорядился заменить на последнем фонаре разбитое стекло. И словно судьба вселенной зависела от этого разбитого стекла, дон. Филиберто никак не мог успокоиться.

Чужая небрежность и бездеятельность оскорбляли его и в конце концов доводили до белого каления. Однако, желая успокоиться и сохранить незыблемыми свои суждения о разумном устройстве мира, он мало–помалу начинал подыскивать этой небрежности и бездеятельности всяческие оправдания. И в конце концов это ему удавалось, хотя и дорогой ценой. Его суждения после всех оговорок и оправданий постепенно утрачивали категоричность, начинала колебаться вся стройная система мироздания, и дону Филиберто Фиориннанци то и дело приходилось укреплять ее.

О Боже, теперь он дошел до того, что стал оправдывать воровство! Да, да, красть можно, но только с умом, так, чтобы честные люди понемногу прониклись уважением к вору, начали его ценить. Тогда со временем все решат, что, в сущности, виноват не столько сам вор, сколько глупец, который позволяет себя обкрадывать.

Однако случай с Мео Дзеццой был поистине необычайным. В самое короткое время этот ворюга до того возгордился, что стал требовать к себе особого, ничем не заслуженного внимания. Наглость его была беспредельна. Он повел себя запанибрата с теми, кто по рождению, по возрасту, по воспитанию стоял и стоит неизмеримо выше его. И потом, нельзя было сказать, что хозяин, которого Мео Дзецца буквально грабил, был глупцом. Наоборот, в Форни знали, что маркиз Ди Джорджи–Декарпи образцово управлял своими обширнейшими земельными владениями. Каждый год ученики коммерческих школ под руководством своих наставников приходили даже изучать на месте эту столь совершенную систему управления.