Новеллы и повести

Но сама беседа с человеком, не одетым в мундир, не с жандармом и не с врагом, человеком душевным и говорящим по-польски, доставила ему неожиданно большое удовольствие. Его подкупила мужественная, спокойная невозмутимость, с которой защитник отнесся к его неминуемой смерти. Он считал это неизбежным и полагал, что не поможет самая тонкая защита, самые надежные свидетели. Не может быть и речи о кассации, помиловании или каких-либо уловках; в Думе стоит на повестке дня проект закона об отмене смертной казни, но, понятно, ничего из этого не выйдет — судьи бесчеловечны; а впрочем, они всего лишь чинуши, слепо выполняющие указания сверху. Тут не о чем говорить. Поэтому заговорили о посторонних вещах, и час прошел незаметно. В камеру он вернулся с таким чувством, будто повидался с другом.

К нему вернулось прежнее, давно забытое, радостное настроение оттого, что дела идут своим чередом, по намеченному пути, что продолжается работа, нацеленная к великому будущему. На миг он почувствовал себя связанным с жизнью, пожалуй, в последний раз. Словно сраженный в бою солдат, он гаснущим взором окидывал поле битвы и радовался, видя, как наступают товарищи, предчувствовал, что победа придет — потом, уже после его смерти. Это был хороший, исключительно хороший день, который был подарен ему незнакомым ранее человеком.

Он очень привязался к адвокату. Тот приезжал на свидания часто, иногда без особой необходимости — о деле они не говорили, — привозил ему книги, журналы, и беседы получались именно такими, как хотелось, — обо всем и ни о чем. Однажды адвокат неожиданно взял с него слово, что на суде он будет молчать, как и заявлял ранее. Подзащитный с улыбкой обещал ему это.

— Видите ли, дорогой клиент, я собираюсь построить свою защиту на вашем молчании — мне ничего больше не остается. Прошу вас не опасаться, я не скажу ничего такого, что заставило бы вас прерывать меня и возражать. Ну, согласны? И больше не будем возвращаться к этому вопросу.

Он согласился.

В день суда у него было почему-то плохое настроение. Он проснулся с неприятным чувством, вызванным необходимостью соблюсти скучную, бессмысленную, никому не нужную и вместе с тем тяжелую формальность. Суд его раздражал. Может быть, лучше заупрямиться и не пойти вообще? Стоит ли участвовать в глупой комедии? Стоит ли выставлять себя на поругание и своим присутствием оправдывать эту лицемерную процедуру? Но когда его вызвали, он пошел. Его обыскали и повели под усиленным конвоем. Примерно час пришлось ждать, пока не закончилось рассмотрение какого-то другого дела. Он скучал и жалел, что оставил свою камеру. Ему даже пришла в голову мысль: а если бы свершилось чудо, если бы вот сейчас его отбили товарищи или, что еще менее вероятно, его оправдал бы суд, то смог ли бы он жить по-прежнему и радоваться жизни? Он уже был не в состоянии себе этого представить. Перед глазами стояла улица, по которой его только что вели. Ряды казарм, видна церковь, за нею арсенал и сразу ворота. По улице шла какая-то женщина с мальчиком, стояла пролетка из города. Эта картина показалась ему странной и чуждой. Нет, он уже не смог бы, не сумел бы жить так, как жил, — не было ни сил, ни желания.

Жандармы ввели какого-то молодого человека. На побелевшем, как стена, лице — обезумевшие глаза. Он спрашивал о чем-то сопровождавших его жандармов, но те молчали, словно каменные. Увидев сидящего на скамье узника, парень заговорил быстро, неразборчиво, почти шепотом:

— Пожизненная каторга! Лучше смерть! Верно? Зачем мне такая жизнь? Разве это жизнь? К черту…

Жандармы потащили его к двери. Он обернулся:

— Долой угнетателей! Долой самодержавие!..

Но в глазах парня светилась еще неосознанная, сумасшедшая радость.