Новеллы и повести

Таньский, не оглядываясь по сторонам, быстро продвигался к своей цели. Мимоходом он, правда, заметил группку шпиков, возвращавшихся домой. Они шли запросто, по двое под одним зонтиком, как вполне частные лица и, хотя некоторые из них явно имели самые категорические указания, касающиеся особы Таньского, никто и не подумал приставать к нему, как и Таньский не помышлял их остерегаться; он знал, что и шпик ведь всего-навсего обыкновенный чиновник, и во внеслужебное время не испытывает потребности блюсти интересы государства. Он даже не оглядывался вслед этому сброду и шагал дальше, стараясь, несмотря на крайнее изнеможение, идти быстрее.

— Пан, подождите, я очень извиняюсь… — услышал он вдруг чей-то перепуганный голос.

Он оглянулся — его догоняла какая-то женщина.

— Ради бога, идемте дальше, сейчас я объясню, только идемте, только вместе, рядом, хоть несколько шагов, хоть до угла…

Таньский все понял, — несколько минут они шли вместе. Женщина тяжело дышала.

— Они за мной от Хмельной гонятся… Этот бандит тоже вместе с ними… Ну, что мне делать? Ну, зачем я связалась с этим негодяем… — И она зарыдала.

Таньский посмотрел на семенящее рядом существо. Одета женщина была нелепо, невообразимо пестро и видимо, промокла до нитки; причудливая шляпка совсем разлезлась и лежала на голове, словно тряпка, лицо молодое, но некрасивое, все в потеках румян и туши. Это было настоящее пугало, и Таньский не мог вызвать в себе жалости к ней. Он готов был помочь, даже защитить, если понадобится, но никакое хоть мало-мальски теплое чувство не затеплилось в нем.

— Полиция? — спросил он, чтобы сказать хоть что-нибудь.

— Я полиции не боюсь, этот негодяй…

— Он ваш кавалер?

Женщина оглянулась назад.

— Ах, пан, уж вы поближе ко мне, поближе, я страшно боюсь… Пусть сразу будет видно, что я вместе с вами… А то эти бандиты… Они уже идут! Боже! Под руку меня возьмите, под руку, спаситель мой!

Таньский с отвращением приблизился к ней, предчувствуя неизбежный скандал. Женщина дрожала всем телом и конвульсивно прижималась к нему.

— Садитесь на извозчика, я заплачу.

— Пожалуйста, прошу вас, садитесь вы тоже, хоть на немножко, чтобы они видели, чтоб только они увидели, что мы вместе, а то они меня убьют, из коляски за волосы выволокут.

На углу Тромбоцкой Таньский взял извозчика, но прежде чем он отстегнул промокшую полость и усадил женщину, подбежали несколько человек и нагло встали рядом с ним. Таньский даже не взглянул на них.

— Попадешься ты еще мне в руки, стерва… Вернешься еще ко мне, ой, вернешься, и тогда уж я тебя порешу, — проговорил один, будто бы сожалея о чем-то.

— Вернись, Лёдя, лучше сразу слезай с телеги и помирись со своим, — ласково увещевал другой.

— Пан, а ты того, — обратился третий прямо к Таньскому, — не будь ты фраером, не нарывайся на скандал. Она же воровка. Отстань ты от нее, ради бога. Это же лахудра, прямо с Княжеской, разве тебе других мало в Варшаве, что с такой связался?

Было мгновение, когда Таньский хотел соскочить с дрожек, броситься на этих мерзавцев и бить, бить, но пролетка уже тронулась. В темноте поднятого верха он сразу успокоился и поехал неизвестно куда и не очень интересуясь этим. Сквозь тарахтение пролетки он не слышал, о чем говорила его спутница. Но ее голос, резкий и хриплый, не замолкал ни на секунду; не иссякал поток слов, вульгарных выкриков, причитаний. Ее голос то ломался в рыданиях, то поднимался до отвратительного, нечеловеческого визга. Пролетка тряслась улицами, шел дождь, Таньский смотрел на блестящие камни мостовой и смутно размышлял о чем-то, не в состоянии разобраться в собственных мыслях.

Но случались проблески, короткие, как молния, и, как при свете молнии, из темного мрака ночи возникали отчетливо, словно в ясный день, картины, затерявшиеся где-то на самом дне его жизни, они напоминали что-то хорошо знакомое, но тем не менее новое и страшное. Слепящий, резкий луч освещал всю жестокую наготу жизни — и Таньский отступал в ужасе.

…Ведомо ли тебе, кому ты объявил войну? Знаешь ли ты, что замыслил, слепец? Смотри же, смотри!.. Слишком темен для этого твой разум, и сил у тебя нет никаких. Погибнете вы, растоптанные, без следа, и памяти не останется о ваших страданиях и высоких идеалах. А жизнь пойдет дальше, куда захочет и как захочет.

…Мир торопится, не становись ему поперек пути, иначе и тебя раздавит колесница жизни.

…Мир торопится, и не время раздумывать и строить широкие или далеко идущие планы. Не время для трезвых мыслей, для осмотрительных поступков!

…Мир торопится…

И явственно возник где-то в пространстве человек-исполин, в руках он держал что-то огромное, он вознес это над головой и с размаха швырнул в пространство. И исчезло все в черной ночи.

«И почему все это мучает меня именно в такие моменты?» — тоскливо подумал Таньский.

Дрожки остановились возле каких-то ворот, Таньский отстегнул насквозь промокшую полость, выскочил из коляски под дождь, заплатил извозчику сорок копеек и, не оглядываясь назад, где копошилось и кричало отвратительное создание, быстро, почти бегом, устремился в нескончаемую даль улицы.