Новичкам - везёт...

Седой протянул руки, левую осторожно, на рукаве выше локтя медленно расползалось бурое пятно. Худыш боязливо косясь двинулся со скотчем, сутулый напрягся, и тут в лысоватую башку влетела светлая мысль, редкость конечно уникальная, но бывает, бывает.

— Ахмед, лучше ты давай. Тебя, если что — не жалко.

Кавказец взял любезно предложенный скотч, туго, в несколько слоёв обмотал запястья. Седой сверлил его взглядом, но Ахмед глаз не поднимал, не хватило мужества. Закончив, отступил на пару шагов, и тут непривычно долго молчавший Седой процедил сквозь зубы:

— Никогда ни о чем не жалел, но сейчас… Лучше б я тебя в том гребаном БТРе подыхать бросил.

Ахмед промолчал в ответ, лишь когда Седого уже вывели на улицу еле слышно выдавил:

— Да, Седой, лучше бы бросил…

— Кого я вижу! — лысый здоровяк, метра два ростом, чем-то смутно напомнивший Вин Дизеля, отчего Дизелем и окрестили, довольно оскалился. — Сколько лет, сколько зим.

— Ты ещё скажи, что рад встрече. — Седой скривился, харкнул кровью под ноги.

— Не поверишь — рад! А Мономах как обрадуется!

— Этот старый педрила еще не сдох разве?

Тут же удар прикладом в бок. Седой хакнул от боли, перед глазами мерцают алые круги, наконец прошло, выдохнул тяжело и покосился на обидчика. Прыщавый сопляк лет восемнадцати смотрит угрюмо, явно из «любимчиков» Мономаха.

— Мономах жив-здоров, а вот тебе… это явно не грозит. Ладно, поздно уже, завтра поболтаем… — Здоровяк ухмыльнулся, шагнул за дверь, сопляк семенит следом, как собачонка. Седой сел неуверенно, голова кружится неимоверно, перед глазами мутно, как в запотевшем стекле, но не стал проявлять слабость перед этими мразями. Седой уже понял, что вернулись в Тошниловку, в кирпичные бараки. Вернее, пленников-то определили в сарай для скотины. Там, на ворохе старого подгнившего сена, все ещё без сознания, лежит Атеист.

Шаги за дверью все тише и тише. Седой огляделся, тусклый свет загаженной мухами лампочки с трудом освещает тесную постройку. Стойкий запах навоза до сих пор не выветрился, въедается намертво в одежду, волосы, кожу. Провёл ладонью по разбитому лицу, пальцы нащупали складки рваной распухшей кожи, нос точно сломан, вон как разбарабанило, теперь не нос, а хобот, как у слона. И без живчика все это безобразие быстро не заживет. Хотя жить то осталось всего-ничего… Кажись, отбегался Седой…

Атеист вдруг дернулся, всхрапнул, как конь, веки, дрогнув, медленно-медленно поползли вверх. С минуту парень молча водил взглядом по затянутому пыльной сеткой паутины потолку, наконец, с потрескавшихся от жажды губ сорвался хрип:

— Где я?

— В *опе, мой дорогой друг!

Атеист скосил взгляд, на бледном, как у покойника лице мелькнуло подобие улыбки:

— Узнаю Седого. Даже в полной *опе не теряет оптимизма.

— Я из тех, у кого стакан наполовину с водкой.

Атеист закашлился сухо, скривился от жуткой боли, что каленым железом прожгла виски.

— Хреново?

— Ещё как! Судя по твоей смазливой мордашке, Седой, тебе тоже не айс?

— Ничего, терпимо.

Дверь заскрипела, загородив звездное небо на пороге возник Ахмед. Атеист улыбнулся кавказцу:

— Ахмед! Как ты пробрался сюда?

Седой зло засопев, буркнул:

— Нашими шкурами за билетик заплатил.

Атеист покосился на Седого, бросил удивленный взгляд на кавказца, тот опустил глаза, поник, как обломанная ветка.

— Так ты… что… ты с ними?

— Чего приперся, козёл горный?

Ахмед опустился на корточки, рука скользнула за пазуху, вытащил небольшую плоскую фляжку.

— Живчик.

— В задницу залей. Для смазки.

— Зря ты так. Завтра ещё весь день ехать — ломать начнёт.

Атеист, покряхтев, как малец на горшке, сел, потряс связанными руками, словно надеялся разогнать застоявшуюся кровь. В пальцах закололо, но по-прежнему ледяные, как сосульки.

— Куда нас повезут?

— К какому-то Мономаху, Седому виднее.

— А как же внешники?

— С ними вроде договорились через муров. До Болотного триста километров, дороги, сам понимаешь — звездец, так что доплетемся, в лучшем случае, к вечеру.

— Если вообще доедем…

Ахмед повторил невесело:

- Если доедем…

Седой бухнулся на спину, вытянул ноги на грязной подстилке. В зазвеневшей тишине отчётливо донеслось тихое попискивание, затем пара серых комочков шмыгнула вдоль стены и зашуршала прелой соломой в углу. Седой перевёл взгляд на кавказца:

— И давно ты нас предал?

Ахмед поежился под колючим взором, долго сопел, наконец разлепил губы:

— Когда пошёл к Хакиму поболтать. Мне эти, — он кивнул на дверь, — сказали чтоб вино с вами не пил. Хотели усыпить, чтоб по-тихому. Я как узнал про базу, что всё… всё, млять, накрылось — сам не свой был. Согласился помогать. Обещали, что вам ничего не сделают, только для разговора с каким-то авторитетом отвезут. А вы напролом ломанулись. Я Атеисту нож дал, думал — сдрейфит, а он Дизеля бойца всё-таки замочил. Пришлось с вами бежать, думал вправду оторвемся. Не оторвались…

— Шел бы ты…

— Хорошо. Живчик оставить?

Седой открыл уже рот послать снова, но Атеист опередил:

— Оставь. И проваливай.

Ахмед положил фляжку и молча ушёл. Седой зашипел сердито:

— И зачем взял?