Новичок в Антарктиде

— Найдено на глубине двух метров! — вещал он. — Если учесть, что на Востоке выпадает в год лишь несколько сантиметров осадков, то ясно, что перчатка потеряна лет сто назад! Гера, почему молчит твоя рация? Беги, возвести миру: «Загадка станции Восток! Перчатка неизвестной дамы девятнадцатого века!»

Но зато у своего карьера геохимики теряли чувство юмора. Стоило невдалеке прогромыхать тягачу, как они выскакивали наверх и дружно грозили нарушителю кулаками. А что творилось, если посетитель осмеливался закурить или, страшно сказать, бросить окурок в районе карьера! Такой человек обзывался Геростратом, Савонаролой, лжеучёным, гусем лапчатым и позорным пятном, а в заключение выталкивался в шею подальше от священного научного объекта. А на ослепительно белые двухпудовые снежные монолиты геохимики старались не дышать. Они упаковывали драгоценный снег сначала в полиэтиленовые, а затем в бумажные мешки и надписывали: взят с такой-то глубины, там-то и тогда-то. Один мешок надписал я, внеся тем самым некоторый вклад в развитие геохимии. А что? Быть может, именно в моем мешке оказались космические частицы, которые позволят учёным ещё более успешно карабкаться по каменистым тропам науки.

В эти дни произошло событие, вызвавшее на станции всеобщий энтузиазм: Арнаутов решил остаться на год! В последнее время он мучительно колебался, вспоминая своего трехлетнего Вовочку и красавицу жену Олечку, день рождения которой мы отмечали всем коллективом, но капля долбит камень, и Гену уговорили. Сидоров срочно связался по радио с Гербовичем, получил «добро», и Гена вместе с добровольными помощниками сел писать заявление на имя своего академика. У меня сохранился первый вариант этого документа, отразивший легкомысленное настроение помощников:

«В связи с тем, что коллектив Востока не может обойтись без моих дежурств по камбузу, а также учитывая необходимость обыграть Ельсиновского в настольный теннис, считаю целесообразным оставить меня на зимовку. Кроме того, прошу установить в актовом зале института мой мраморный бюст. Целую. Арнаутов».

Гена разогнал помощников, написал заявление, отправил его и стал с волнением ждать ответа.

Увы, отказал академик, к общему сожалению восточников. Каких-то фондов, что ли, не хватило…

В последний день я нанёс ещё два визита. Утром магнитолог Владимир Николаевич Баранов, выполняя своё обещание, повёл меня в святая святых станции — магнитный павильон. Мы спустились в глубь Антарктиды по шестнадцати ступеням и оказались в тоннеле длиной в несколько десятков метров. Передвигаться по нему можно было лишь в полусогнутом состоянии, а длиннющий Баранов — тот вообще выполнял цирковой номер, изгибая до мыслимых пределов позвоночник.

— Не до удобств, — говорил магнитолог, — можете себе представить, сколько труда и так поглотил этот храм. Пилили снег вручную и вытаскивали его бадьями!

По обеим сторонам тоннеля четыре крохотные каморки с установленными там приборами. В этом царстве вечного холода нет ни одного железного предмета, только медь и латунь.

— Вот здесь и выдаёт свои тайны геомагнитный полюс Земли. Не путать с магнитным полюсом! Тот находится в районе французской станции Дюмон-Дюрвиля и… дрейфует со скоростью около одного километра в год. Нам же повезло — наш полюс теоретический и посему остаётся на месте.

Я полюбовался хитроумными приборами, пошарил глазами в поисках магнитных линий, которые где-то здесь должны перекрещиваться, но не обнаружил их, а спросить постеснялся: чего доброго, ещё за невежду примут.

Научное значение магнитного павильона на Востоке огромное. Получаемые здесь данные о магнитном поле Земли уникальны, они в значительной степени облегчили и советским и зарубежным учёным понимание ряда процессов. Каких именно — не имею ни малейшего представления. Ведущие специалисты антарктической экспедиции не раз пытались втолковать мне сущность магнитного поля, но почему-то приходили в ярость, когда после их получасовой лекции я спрашивал, за какие команды они болеют. Вообще я заметил, что некоторые весьма даже уважаемые научные деятели развиты как-то односторонне. Фарадей, Эйнштейн, Планк, Курчатов — этих они знают назубок, а спросите их, кто такие Лев Яшин или Всеволод Бобров, изобразят из себя вопросительный знак.

В радиорубку я зашёл в тот момент, когда радист, он же по совместительству почтмейстер Востока Гера Флоридов, вываливал из мешка на стол груду писем.

— Родные? Поклонницы? Деловая почта? — поинтересовался я.

— Филателисты… — горестно вздохнул Гера. — На неделю обеспечили работой…

Сотни писем со всех континентов! Часа два я просидел над ними, умилялся, возмущался, смеялся и плакал. Ну и корреспонденция! На что только не шли филателисты, чтобы заполучить в свои коллекции штемпель станции Восток! Как засвидетельствовал Гера, письма делятся на четыре группы.

Умоляющие: «Я очень надеюсь, очень, очень, что вы не откажете мне, при всей вашей колоссальной занятости, поставить свою печать на мой конверт. Я так буду вам благодарна! Дженни Харрис, Бирмингем, Великобритания». Удовлетворено.