Новик

— Воевода то? За то, что Петра сгубил, сказывают, что он сто рублей получил. Тот ведь в сотники метил. Еще десять рублей получил он как долю в возврате долга. Семнадцать рублей на взыскании штрафов с вдовы Петра заработал. Ну и при покупке зерна для нужд разоренного города ранее еще около двухсот рублей. Частью твои, Государь, деньги. Частью пожертвованные церковью от имени Андрея.

— Как это? — в первый раз царь это уточнение не заметил, а теперь оно его царапнуло.

— Они небольшую часть от стоимости краски передавали на нужды города в распоряжение воеводы.

— А откуда вы узнали о наваре?

— Так окладчика спросили. Он про всех все знает. Со всеми купцами дружит. Напоили, показали бумаги, тобой Государь подписанную. Вот он все и вывалил.

— Окладчик — это хорошо. — скривился царь от с трудом скрываемого раздражения.

— Обидел воевода окладчика. Иначе бы промолчал.

— Чем обидел?

— Воевода разорил вдову Петра совершенно и оставил его единственную дочь без приданного. Еще и роду остаток долга пришлось выплачивать. — начал первый окладчик.

— Чтобы не допустить кровной вражды, — продолжил второй окладчик, — он поженил Андрея на дочери Петра — Марфе-бесприданнице. Андрею же он пообещал в качестве приданного нарезать поместье Петра, в котором жило три дюжины крестьян.

— Но обманул.

— И это поместье никому не выделили. А крестьян себе разобрали сотники.

— А окладчика чем обидел?

— Ему он тоже крестьян обещал с этого поместья, но…

— Какой Гришка молодец, — процедил царь. — Прямо слушаю и не нарадуюсь.

Все помолчали. А что тут добавить?

— А что Андрейка? Где он сейчас?

— В поместье своем. Он туда отбыл. Нанял каких-то людей и отбыл.

— Каких-то?

— Кузнеца, разорившегося после нашествия. С женой и двумя детьми. Плотника безного. Нищего с паперти. Двух бобылей да трех вдов крестьянских с детьми малыми, что после нашествия маялись, нужду терпя. Рты же лишние. Еще жену, тещу и двух своих холопов, которых прежде прилюдно объявил свободными. Но они все одно за ним пошли.

— Интересно… — задумчиво произнес царь. — А что он там делать собрался?

— Мы не смогли узнать. Сказывают, что по осени он с купцом тульским Агафоном о каком-то торге сговорился. Но зерна вряд ли привезет. Там ведь ничего не посажено у него. Да и не кому сажать.

— Очень интересно. — еще тише и каким-то холодным, могильным голосом произнес царь, барабаня пальцами по столику.

— Еще про Андрейку всякие сказки сказывают.

— Он ведь зимовал в отцовском поместье. Там и волчья стая приходила, и медведь шатун, и разбойники. Всех побил и разогнал. Болтают даже, будто бы и не волки то были, а волколаки, которых на него колдун натравил.

— Там еще и колдун есть? — удивился царь.

— Болтают. Но люди любят болтать. Точно же мы не смогли выяснить.

— А что Макарию от Андрейки надобно? Чего в покое не оставит? Вытряс же с мальца уже все до нитки.

— Точно этого выяснить не удалось, — неуверенно произнес третий докладчик. — Но наш человек шепнул, что у них поговаривают, будто бы было бы неплохо, если бы он постриг принял.

— Вот значит, как… — совсем похолодел голос царя, начав отдавать лязгом металла. — Ступайте.

Все трое поклонились и, попятившись, убрались с глаз долой.

Иван Васильевич же уставился в окно, рассматривая облака. И задумался над тем, на кой бес Макарию сдался этот паренек. Да, удумал лампу и печь. Это — интересно. Но он ли? Краску же он из отцовского наследства взял. Может и лампу тоже? С печью не сходится. Но ее устройство тоже он мог откуда-то вызнать. А что если нет? А что если он действительно все сам удумал? Но тогда с краской не сходится…

— Чертовщина какая… — пробурчал царь и скосился на книгу, которую до того читал.

А воевода, конечно, шалун. Вроде и руки погрел, а в его, государя, казну особо и не залез. Так. Маленько. На полшишечки. Иные так залазят, что только пятки торчат. И парня не совсем заклевал. Взял ровно столько, чтобы он сумел верстание пройти…

Послышались тихие шаги и на плечи переполненного волнительными размышлениями Иоанна Васильевича легли достаточно изящные женские руки. Начавшие легко и нежно их массировать…