Новик

Стрелец пожал плечами в ответ, мол, не моё дело. Я достал из-за пазухи царскую грамотку с печатью. Вряд ли, конечно, стрелец был грамотным, но уж печать с гербом точно узнать должен.

— Боярину Вешнякову скажите, — повторил я. — Никита Степанов сын Злобин, сотник стрелецкий.

Царская печать снова подействовала как золотой ключик. Стрелец кликнул товарища, тот побежал куда-то внутрь двора. Через постельничего я ещё не связывался с царём, и мне оставалось только надеяться, что Иоанн и впрямь не забыл сказать обо мне своему слуге.

Ждать пришлось недолго. Ко мне вышел худой мрачный боярин с тёмно-рыжей бородой. Его, похоже, оторвали от дел, потому что моему появлению он был совсем не рад.

— Так вот ты каков, сотник, — вместо приветствия произнёс боярин Вешняков.

— И тебе не хворать, боярин, — в тон ему ответил я.

— Государь никого пускать не велел, — сказал постельничий. — Хоть с челобитными, хоть с вестями. К Адашеву проводить могу.

Адашева я бы лучше допросил с пристрастием, а не разговоры с ним вёл.

— Лучше государю доложить, — сказал я. — Сотник Злобин. Помочь хочу.

Боярин фыркнул, мол, сколько таких помощников уже тут было, но всё же кивнул и пошёл обратно во двор.

Я решил подождать его у ворот. Лишь бы боярин не струсил, не перестраховался, и в самом деле пошёл докладывать царю, а не сидит где-нибудь возле его покоев, чтобы выйти через пять минут и ответить мне отказом.

Но Вешняков не подвёл. Вернулся спустя считанные минуты, донельзя удивлённый.

— Государь тебя примет, — сказал он. — За мной.

Я поблагодарил его, пошёл следом. Саблю, разумеется, на входе в царские покои, расположенные в одной из светлиц воеводского терема, пришлось сдать на хранение.

Иоанн Васильевич был бледен и хмур, под глазами набрякли мешки, похоже, он уже несколько ночей не спал. Здесь же, при нём, были отец Сильвестр и Алексей Адашев, и моё появление для них, похоже, стало большим сюрпризом.

— Сотник, — хмуро процедил царь, когда я вошёл и поклонился ему. — Сказывай.

Я почувствовал себя так, словно стою на краю высокой крыши, на самом парапете, когда от случайного взгляда вниз начинает кружиться голова. Как парашютист перед прыжком. Внутренности скрутило, в горле пересохло от нервов.

— Наедине, государь, — попросил я севшим голосом.

Адашев покосился на меня удивлённо, отец Сильвестр остался спокоен и собран, царь покачал головой.

— Опять недоверием слуг моих обидеть хочешь? — хмыкнул он. — Сказывай.

— Ты ведь, кажется, в Ливонию воевать отправлен, — сказал Адашев. — Сбежал?

— Весть дошла до меня… — произнёс я, чувствуя, как по коже пробегает мороз. — Отравлена государыня.

Взгляд Иоанна сразу же стал холодным, цепким и колючим.

— Откуда весть? — поинтересовался он вкрадчиво.

Одно неверное слово, и меня отправят висеть на дыбу.

— Наедине, государь, — сдавленно попросил я. Снова.

— Все вон, — произнёс Иоанн.

— На всё воля Божия, — сказал Сильвестр перед тем, как покинуть светлицу. — И молитва веры исцелит болящего, и восставит его Господь, и если он соделал грехи, простятся ему.

— Сказывай, — потребовал Иоанн, когда все наконец вышли.

— Не просто это болезнь, государь, — тихо произнёс я. — Недруги твои государыне смерти желают. Травят потихоньку, помалу, дабы на болезнь неведомую походило.

— Кто же? — хмыкнул царь.

Я чувствовал, как в нём закипает холодная ярость. И мне бы не хотелось стать тем, на кого она выплеснется. Грозным его прозвали не просто так.

— Имён не ведаю, — сказал я. — Но способ, коим травят, знаю.

— Ну? — царь потребовал от меня продолжать.

— Ртуть, — сказал я.

Этот факт я знал достоверно. Первых трёх жён Иоанна Васильевича отравили. Двух, Анастасию и Марию Темрюковну — ядом медленным. Одну, Марфу Собакину — быстрым, таким, что она не провела в царском тереме и месяца. Кто-то очень сильно не хотел, чтобы у Ивана Васильевича было здоровое и многочисленное потомство.

— Потому врача моего извёл? — спросил государь.

— Извёл? — не понял я.

— Агличанин. Преставился он, едва лишь от двора отлучён был, — глядя мне в глаза своим цепким проницательным взглядом, сказал Иоанн.

— Это не врач, а мошенник, — заявил я. — И он тоже травил. И государыню, и царевичей. Кто погубил его — не знаю. Хозяева его бывшие, наверное.

Иоанн вскочил со своего места, прошёлся по светлице, как загнанный в клетку лев.

— Прости, Господи, мя грешнаго… — бормотал он.

— Дозволь на государыню посмотреть, — сказал я.

Иоанн вскинулся, повернулся ко мне, ожёг злым гневным взглядом. То, чего я просил, по здешним понятиям было совершенно неуместно. В Москве царица вообще жила в отдельном тереме, и другие мужчины на территорию не допускались, точно как в гареме султана.

— А, чёрт тебя дери… — прошипел он. — Идём.

Он широким шагом вышел из светлицы, я поспешил за ним. Царь, похоже, совсем отчаялся, раз согласился на такое бесчестие. Врачей в провинциальном Можайске нет, бабок и знахарок звать грешно, духовник настаивает на исцелении молитвой и постом.