Новое место жительства

— Ваша зарплата, плюс это, — как можно беззаботнее сказал я, — будет примерно сорок тысяч. Делим на троих — выходит где‑то по тринадцать тысяч на человека, и на это уже можно жить! Тётя Лина, — я покачал головой, — я эти деньги не зарабатываю, я их только трачу. И часто бестолково… — как бы подчёркивая, что разговор закончен, я встал из‑за стола: — Вы говорили, что собираетесь в саду работать? А что надо делать? Покажите, я помогу, ага?

   Она улыбнулась и кивнула.

   Вставая из‑за стола, я вдруг подумал — мысль была внезапной и острой: а ведь тётя Лина не знала об этих деньгах. И не заводила о них разговор. Получается, она что — собиралась меня «содержать» на свою зарплату? От себя отрывать и от родного сына? И ни единого писка, никакого возмущения, никаких вопросов? Да почему же?! Только потому, что я — «племянник»?! Дикость какая… тупость… первобытщина…

   Я подумал так, чтобы стать противным самому себе.

   Получилось…

   …Если честно — я не знал, что это так тяжело. В смысле — работать в саду. А точнее — на огороде. Пропалывать сорняки пальцами! С ума сойти! Наверное, я бы разозлился, если бы не подумал, что это… смешно. Я никогда в жизни не делал этого. Я сидел на корточках в грядке и работал пальцами. От разворошённой земли пёрло влажной духотой. На грядке росли огурцы. Чёрт побери, ни за что не подумал бы, что они так красиво цветут — жёлтыми цветами, мелкими и яркими, как звёздочки. И вообще что они так выглядят. Анекдот, да? Сюжет из дурной книжки — человек дожил до тринадцати лет и не знает, как выглядит огуречный куст. Но ведь не анекдот — правда не знаю. Какие в лесу есть съедобные растения — более–менее знаю, натренировался. А как выглядят огурцы — не знаю.

   Не знал. Теперь знаю.

   Тётя Лина работала неподалёку, что‑то там делала маленькой тяпкой, ловко так… Временами я ловил на себе её взгляды, но не очень обращал на них внимание, потому что находился, если честно, в смятении чувств, как говорится. Это было такое дикое состояние, при котором хочется одновременно смеяться и плакать и ни о чём не думается связно. Я аккуратно, быстро приловчившись, рвал сорняки и пытался — честно пытался! — по ходу дела хоть как‑то разобраться в себе. Уложить ровно разворошённую, как эта земля, душу, так сказать. Красиво, но, оказывается, больно.

   Больно, оказывается, когда тебя переставляют, как мебель. Когда это делает родная мать. И ещё больней, когда впервые в жизни увиденный человек относится к тебе, как к родному. Если подумать, это тоже впервые — впервые в жизни ко мне — как к родному. И всё это — как будто наждаком водят даже не по коже — по голому мясу.

   Фик, короче. Душа не укладывалась…

   …Я всё‑таки расплакался, когда мылся в душе. Хорошо, что именно там — я бы, наверное, сгорел со стыда, случись это при тёте. А тут… меня вдруг тряхнуло, словно током ударило, и из глаз потекло. Ноги у меня натурально подломились, я сел на пол возле стенки, обхватил колени и ревел минут пять, пока не выплакался. Спокойно удивлялся сам себе и одновременно ревел, даже подвывал тихо — дотянулся и сделал воду посильней, чтобы слышалось снаружи. Это было что‑то нервное, истерика, нас научили определять такие штуки ещё в первом классе. Но разве легче от того, что ты знаешь, что с тобой, если не можешь это прекратить?

   Да я и не старался. Я уже сто лет не плакал. Я бы засмеялся, скажи мне кто, что я вообще могу плакать.

   На стене душа было зеркало — лист полированного металла. Я протёр его от воды и осевшего пара, заглянул. Если не тереть глаза, то не будет видно, что ревел. И правда, у меня было просто мокрое и угрюмое лицо. Ну устал человек, в первый раз в жизни в огороде копался… огурцы опять же увидел — вообще тяжкое нервное потрясение… Чего вы хотите‑то?

   Я вытерся, натянул спортивные трусы. Тётя, пока ходила в школу, оказывается, купила мне тапочки, и теперь они ждали меня за дверью. То ли просто так купила, то ли догадалась, что я забыл привезти. Тапочки были простенькие, и я порадовался, что она не купила каких‑нибудь идиотски–умилительных «пушистых зверят». Жуть. Такие ведь не только девчонки таскают, многие мальчишки тоже. У одного моего приятеля тапки были в виде белых кроликов с перекошенными в ужасе мордами. Цельных, так сказать, кроликов. И нога у них вставлялась в… сами понимаете.

   Ну его в Совет ООН. И его, и кроликов, и вообще все воспоминания эти. Если бы я мог, я бы их отрубил, как раньше гангренозные руки–ноги отрубали, честное слово. Жаль, что с памятью так не обойдёшься.

   И тут меня потянуло спать. Как на дно глубокой реки с грузами на ногах — неотвратимо и плавно. Было всего около девяти, я и проснулся‑то недавно, но глаза сами закрывались, а ноги просто подкашивались. Я был какой‑то пустой и спокойный, что‑то такое, скверное, я всё‑таки «выревел». Как будто нарыв прорвало… Кое‑как я поплёлся к своей комнате уже более–менее освоенной дорожкой, не боясь заблудиться… и увидел, что тётя Лина стоит возле фотографии мужа. Как я недавно стоял перед другими фотками, надеясь, что они со мной заговорят.