Новое сердце

Я прибавил громкость и стал смотреть местные новости. Показывали акцию по сбору денег для детской больницы неподалеку от Дартмутского колледжа. Там были клоуны, воздушные шарики и даже два игрока команды «Ред сокс», раздающие автографы. Камера остановилась на девочке с белокурыми волосами сказочной принцессы и голубыми полумесяцами под глазами – как раз таких детей показывают по телевидению, чтобы заставить вас раскошелиться.

– Клэр Нилон, – произнес за кадром голос репортера, – ожидает донорское сердце.

О-го-го! – подумал я. У всех свои проблемы.

Я снял наушники. Если нельзя смотреть шоу Опры, не хочу ничего другого.

Вот почему я услышал самое первое слово Шэя Борна, произнесенное на нашем ярусе.

– Да, – сказал он, и неожиданно кабель снова врубился.

Вы, вероятно, успели заметить, что я дам сто очков вперед любому кретину с первого яруса, а все потому, что на самом деле я здесь не на месте. Это было преступление на почве страсти. Вот только противоречие состоит в том, что я сфокусировался на страсти, а суд – на преступлении. Но ответьте мне, что бы сделали вы, если бы любовь всей вашей жизни нашла себе новую любовь своей жизни: кого-то моложе, стройнее, привлекательнее?

Ирония заключалась в том, что никакой приговор, вынесенный судом за убийство, не мог сравниться с тем, что губило меня в заключении. В моем последнем анализе крови, взятом полгода назад, лимфоциты упали до семидесяти пяти клеток на кубический миллиметр крови. У здорового человека, без ВИЧ, нормальное количество Т-клеток составляет тысячу и больше. Вирус проникает в эти белые кровяные тельца, то есть лейкоциты. Для борьбы с инфекцией лейкоциты размножаются, и вирус тоже. Чем слабее моя иммунная система, тем скорее я заболею или подхвачу условно-патогенную заразу вроде токсоплазмоза или цитомегаловирусной инфекции. Врачи говорят, что я умру не от СПИДа – я умру от пневмонии или бактериальной инфекции мозга. Но какая разница, это лишь слова. Все равно – умру.

Я был профессиональным художником, теперь это мое хобби, хотя в подобном месте намного сложнее достать необходимые материалы. Если прежде я предпочитал масляные краски фирмы «Винзор и Ньютон», соболиные кисти и льняной холст, который сам натягивал и покрывал левкасом, то теперь довольствуюсь тем, что окажется под рукой. По моей просьбе племянники присылали мне рисунки карандашом на картоне, я стирал картинки и снова использовал эту плотную бумагу. Я припрятывал еду, из которой можно было извлечь пигмент. Этой ночью я тружусь над портретом Адама – конечно, по памяти, больше у меня ничего не осталось. Я смешал в крышечке от бутылки из-под сока немного красного сиропа, выдавленного из конфетки «Скитлс», с горошинкой зубной пасты, а во второй крышечке – кофе с каплей воды, затем соединил все это и получил нужный оттенок его кожи – глянцевитую черную патоку.

Я заранее набросал черным цветом его черты: широкий лоб, мощная челюсть, орлиный нос. С помощью самодельного ножа я соскоблил черную краску с фотографии угольной шахты из журнала «Нэшнл джиографик» и добавил толику шампуня, чтобы получить светлый тон. Огрызком карандаша перенес цвет на мое импровизированное полотно.

Господи, как он был красив!

Шел уже четвертый час ночи, но, честно говоря, я сплю немного. А когда засыпаю, часто хожу в туалет, хотя теперь я ем совсем мало, пища проскакивает через меня на раз-два. Меня часто тошнит, болит голова. Из-за стоматита трудно глотать. И когда меня одолевает бессонница, я занимаюсь творчеством.

Этой ночью я сильно вспотел. Проснулся весь мокрый и, сняв простыни, не захотел снова ложиться на матрас. Вместо этого достал свою картину и принялся заново создавать Адама. Но меня отвлекали другие его портреты, висевшие на стенах камеры: Адам стоит в той самой позе, впервые поразившей меня, когда он служил моделью в арт-классе, где я преподавал. Лицо Адама, когда он открывает глаза утром. Адам оглядывается через плечо в тот момент, когда я в него стреляю.

– Мне надо это сделать, – сказал Шэй Борн. – Это мой единственный шанс.

С момента своего появления днем на первом ярусе он не проронил ни слова, и я недоумевал, с кем он ведет разговор в этот ночной час. Галерея была пуста. Может быть, ему приснился кошмар?

– Борн? – прошептал я. – Ты в порядке?

– Кто… здесь?

Слова давались ему с трудом – он не заикался, нет, но каждый слог был как камешек, который ему приходилось проталкивать вперед.

– Я Люций, Люций Дефрен, – ответил я. – Ты с кем-то разговариваешь?

Он помедлил с ответом.

– Кажется, я разговариваю с тобой.

– Не спится?

– Я мог бы поспать, – ответил Шэй. – Просто не хочется.

– Значит, тебе повезло больше, чем мне, – заметил я.

Это была шутка, но он воспринял ее по-своему.

– Ты не такой везучий, как я, а я менее невезучий, чем ты, – сказал он.

Что ж, по-своему Шэй Борн был прав. Может, мне не вынесли такой же приговор, как ему, но, как и он, я умру в стенах этой тюрьмы – скорее рано, чем поздно.

– Люций, – позвал он, – чем ты сейчас занимаешься?

– Рисую.

Повисло молчание.

– Что – свою камеру?

– Нет. Портрет.

– Зачем?

– Я художник.