Новое время — новые дети

Лелькину маму обычно принимали за ее бабушку. Хотя ей было немного за сорок, выглядела она на все шестьдесят: высохшая, с глубокими морщинами, одетая в старое тряпье. Ее болезненно–изможденное лицо казалось испитым, но очень быстро выяснилось, что она не только водки, но и вина не пьет.

— У меня от него голова болит. Да и Лелька терпеть не может, когда выпивают. Не дай Бог кто–нибудь из наших гостей принесет бутылку — все! Сразу станет ее смертельным врагом. Она у меня вообще суровая. Настоящий цербер.

«Цербер» стоял неподалеку и мрачно перебирал кукол, разложенных на маленьком столике. Худющая, бледная, она все время недовольно хмурилась и по любому поводу начинала пререкаться с матерью. Даже ее тощие косички как–то злобно топорщились в разные стороны.

— Вес у нее как у пятилетней, — вздохнула мать. — А ведь ей уже скоро десять. Уж я каждое утро манную кашу варю, а все без толку. Не в коня корм.

— Доктор говорил, что мне парную телятину надо давать и фрукты, — неожиданно вмешалась в разговор Лелька. — А ты меня этой дурацкой кашей пичкашь. И макаронами без сыра.

— Доктора свои диеты на миллионеров рассчитывают, и ты это прекрасно знаешь, — устало огрызнулась мать. — Откуда у меня деньги на такие деликатесы? Я воровать не научилась. И так на двух работах, больная, хоть сейчас вторую группу получай…

Девочка еще сильнее насупилась и пробубнила себе под нос:

— А ты научись.

Но от громких реплик воздержалась.

Мы стали заниматься с Лелькой, и давалось это, надо сказать, с трудом. Она вечно была чем–то недовольна, страшно завидовала другим детям, замечала, у кого какая кукла, какой рюкзак, какая одежка. И тут же, не смущаясь присутствием посторонних, предъявляла претензии своей матери.

Ситуация усугублялась еще и тем, что Лелька училась в так называемой «престижной школе», куда многих детей привозили на машинах, и эти дети, естественно, обладали всем тем, о чем тщетно мечтала Лелька. А ее мать, работая в той же школе воспитателем группы продленного дня и уборщицей в детском саду, еле сводила концы с концами. Расчитывать ей было не на кого: мужа за беспробудное пьянство пришлось выгнать, родственников не было, а девочка родилась болезненной, и с тех пор, как лекарства подскочили в цене, денег хронически не хватало. А главное, не было никакой перспективы, никакой надежды на просвет.

Лельку это страшно травмировало, и она постоянно конфликтовала со своими «упакованными» одноклассниками. А поскольку несмотря на тщедушное телосложение, отваги ей было не занимать, она слыла грозой класса и от нее плакали даже мальчишки.

— Я попробовала посоветоваться со школьным психологом, — пожаловалась мать. — Так он мне знаете что выдал? Нужно, говорит, отучать ребенка от зависти. Какое ей дело, говорит, до того, кто как одет, кто что ест, у кого какая машина? У богатых, говорит, одни радости, у бедных другие. Каждому свое. Она же ходит, дышит, живет — вот пусть и радуется! И знаете, я слушала этого молодого человека, а сама грешным делом думала: «Боже мой! До чего мы дожили! «Каждому свое»… Да это же надпись на воротах концлагеря!»

Не найдя понимания в школе, мать обратилась к нам. Мы осторожно посоветовали ей поискать более прибыльную работу.

— Да в том–то и вся загвоздка! Если я уйду из школы, Лельку тут же выгонят в три шеи. С ней ведь одна морока. А от меня учителям тоже никакой пользы: ни дорогих подарков, ни ценных услуг. Кто ее будет терпеть, если я уйду? А школа хорошая, в нашем микрорайоне таких больше нет. Если уж я ей ничего другого не могу дать, то дам хоть нормальное образование.

Ситуация была какая–то тупиковая. Мы, конечно, постарались, насколько могли, укротить Лельку (и кое–что нам удалось), но на душе было пакостно. На наших глазах оживал тот мир, который еще недавно казался далеким, невозвратным прошлым — мир героев Короленко… Пока, правда, у сегодняшних «детей подземелья» есть квартира и даже возможность бесплатно учиться и получать элементарную медицинскую помощь (неэлементарная уже под большим вопросом). Но это пока… Грядущая «социально–коммунальная» реформа покончит и с этими остатками презренной уравниловки. А с Лелькой мы встретились через полгода. На дворе стоял октябрь. Уже топили, так что нам было совершенно непонятно, почему она отказывается снять перчатки. Но вскоре поняли. Перчатки были модные, с разноцветными пальчиками, и Лелька то и дело демонстрировала нам свои растопыренные руки.

— Ой, какая красота! — принялись мы восхищаться ее обновкой. — Это мама, наверно, тебе купила, да?

Лелька замялась и почему–то вдруг помрачнела.

За нее ответила мать: