Новогодняя ночь

На крыльце стояла Платоновна, она поеживалась от пронзительного ветра, но не уходила. Осень разогнала пенсионеров, обживших за долгое лето лавочки, редко кто теперь задерживался на них, спеша в теплые нагретые комнаты. Старик, увидев Платоновну, почел это за добрый знак.

— Здравствуй, Платоновна.

— Здрасьте, — часто закивала она, — ну как дела-то? Язва не мучает? А у меня…

Начался длинный список болезней. Старика сегодня это немного раздражало — он был слишком взволнован, чтобы вникнуть в болезни Платоновны. Но на всякий случай он сказал:

— А ко мне сын приехал.

Платоновна всплеснула руками:

— Да что ты! Вот радость то какая! Вот уж радость, так радость!

Платоновна задумалась, собираясь с мыслями. Старик переехал в новый дом несколько лет назад (бывший его дом был под снос), сам о своей семье ничего не рассказывал, на вопросы о ней отвечал неохотно, говорил, правда, о сыне — что живет в Москве, но, как остальные, не выходил во двор похвастаться письмами, как бы случайно вертя их в руках, пока не спросят: никак вы письмо получили? Молчание старика расценили так, что сын — его выдумка, да и то слишком благополучно и красиво выходило, чтобы быть правдой. Сын живет в Москве, защитил кандидатскую, жена — актриса, дети учатся в спецшколах. Старик, казалось, не замечал этого недоверия и к скупым фразам о сыне ничего не добавлял. Только по праздникам втыкал в трюмо открытки, исписанные мелким неразборчивым почерком с пожеланиями здоровья и долгих лет жизни.

Платоновна спросила старика, кто сын, откуда и, пополнив информацию, с завистью взглянула на старика: ишь ты! А старик неожиданно разговорился, вспомнил Кольку маленьким, какой рос он непослушный и хулиганистый. Бывало, сидят у них гости, а он — тут, как тут, проходит в комнату прямо в ботинках и, едва поздоровавшись, загребает из вазочки со стола половину всех конфет. А сейчас — большой человек, работает в НИИ (особенно произвело впечатление на Платоновну слово НИИ — было в нем что-то многозначительное). Старик и сам не заметил, как стал говорить о сыне с душевным подъемом, нежностью, и отошел от Платоновны успокоенный.

Но теперь, когда не было одной определенной мысли, которая подчиняла бы себе прошлое, уже не сам старик управлял воспоминаниями, а они — им. И прошлое навалилось на него всей своей тяжестью, словно бы мстя. Оно целиком захватило старика, сплетая в разноцветный клубок все прошедшие события, нагромождая одно на другое, и старик едва выдержал эту внезапную перемену своего сознания.

…Вот они с женой Зинаидой идут из роддома, отказавшись от такси, не задерживаясь у трамвайной остановки — холодный апрельский день. Они несут поочередно маленький, влажный от весеннего ветра сверток, ступая прямо в расплескавшиеся по дороге лужи, улыбаются и словно стараются оторваться от толпы родственников и знакомых, идущих за ними следом и сжимающих в руках букеты цветов.

Вот последнее письмо от Зинаиды: как ни странно, даже нежное, просит прощения: «Люблю его, не могу». И потом — постаревшая, под руку с тем — некрасивым, моргающим, с неровной челкой, в брюках мешком. А он стоит у двери и не пускает их в квартиру, и Колька, обхвативший его сзади ручонками, не пробьется к матери. Она не просит отдать Кольку, на прощанье говорит печально:

— Ты женись, Кольке легче будет.

И его слова:

— Зачем приходила-то?

Оглядывается:

— Кольку забрать.

И он, почувствовавший, что уже не заберет, осознающий свою силу, спрашивает высоким голосом:

— А чего ж?

Зинаида вздрагивает, сбивается платок:

— Береги его, милый, — и уходит навсегда.

Скоро он узнает о ее смерти.

Он стоит посередине комнаты, не слышащий орущего Кольку, и пытается что-то осмыслить, понять, будто поможет вернуть Зинаиду, пусть не в дом к нему, но вернуть.

Погибла она нелепо. На заводе кинулась на чей-то отчаянный крик. Женщина, не сумев совладать со станком, попала в его размеренное и страшно крутящееся нутро. Ей уже ничем нельзя было помочь, но Зинаида бросилась к ней, и вышедшая из повиновения машина равнодушно втянула в себя новую жертву.

Он женился на другой — чего разошлись? — не помнит. Не мог он удерживать женщин, видно, не судьба, вроде и ласков был с ними, и не пил, и на лицо — не урод, а удержать не мог.

Говорили: «Странный ты, глядишь прямо, а будто не видишь, и о чем только думаешь?»

Но не потому не вспоминал старик своего прошлого, что хорошего ничего не помнил. Воспоминания все равно сводились к тому, как уходит Зинаида, и ее сбившийся платок стоял и стоял в памяти. Думал: до конца жизни не забудет, мучиться станет, а прошло, и усилий-то никаких не делал — само собой все улетучилось, словно стало существовать отдельной жизнью от него. Забыл и забыл, будто точку поставил.

…Старик вернулся из булочной усталый. Колька стоял на кухне у плиты с засученными рукавами рубашки — ярко блеснула из-под манжеты запонка — чистил картошку. Старик здесь же в кухне сел, не раздеваясь, на табурет, не мог отдышаться. Колька возвышался рядом, сопел:

— Говорил тебе, отец, не ходи, а ты…