Новогодний рейс

В конце вечера Петр наклонился к ней и прошептал:

— Ты здесь самая красивая! Ты похожа на Ванессу из моего любимого фильма «Девушка на мосту».

Броня пожала плечами:

— Я не видела.

Петр улыбнулся:

— После выставки поедем ко мне на дачу, я тебе покажу!

Глава 8

На участке росли березы и сосны. Во дворе, прямо перед домом стояла огромная ель. Петр пояснил, что они каждый Новый год украшают ее игрушками.

«А Новый год мы всегда отмечаем на даче. Это традиция. Такая же, как оливье и шампанское!»

Большой двухэтажный дом оказался красивым и уютным. Петр разжег огонь в камине, сварил глинтвейн, принес сыр, фрукты, конфеты. Броня смеялась и налегала на еду. Кстати, даже Петр удивился ее аппетиту: «Ну ты даешь, как будто тебя двадцать лет не кормили, давай отъедайся!»

Броня хотела сказать Петру, что благодаря ему к ней теперь возвращаются утраченные радости и привычки, но постеснялась. Хотя это была правда — Петя словно включил внутри нее какую-то энергетическую лампочку, отчего стало светло и тепло. А раньше она будто спала, долго-долго, и только теперь поняла, что, оказывается, может быть иначе.

За окном шел снег, а они сидели в гостиной и смотрели фильм о чужой прекрасной любви. Вино пахло имбирем и корицей, оно согревало и веселило. Броне было так хорошо, что она и не заметила, что фильм кончился. Петр положил голову ей на колени, она взъерошила ему волосы. Он поцеловал ей руку, но не коротко, как в машине, когда вручал духи, а несколько раз, поднимаясь губами от запястья к локтю, касаясь всех тайных, чувственных зон, отчего она сразу зарделась, запылала, ей стало нестерпимо жарко и захотелось и смеяться, и плакать.

И он был — Адам, и она была — Ева… И была ночь сорванных райских плодов… И была страсть и нежность, радость и боль… И была расплата.

К утру Петр уснул, а Броня так и не сомкнула глаз. Лежала с ним рядом и плакала. То ли она протрезвела, то ли вдруг включилось чувство вины перед Стефанией, то ли просто стало понятно, что все произошло неправильно, не так, как должно быть… Хотя как должно — она не очень-то и знала, у нее вообще физическая близость с мужчиной случилась впервые, что, кстати, удивило и даже смутило Петра, когда он это понял. Броня лежала на кровати, скрючившись от неловкости и стыда, боясь пошевельнуться.

В конце концов она решила уйти, нет, убежать, пока он спит. Ей хотелось исчезнуть, раствориться в воздухе до того, как Петр проснется. Она понимала, что не сможет посмотреть ему в глаза. Она боялась прочесть в них сожаление и раскаяние в том, что случилось этой ночью. Она быстро оделась и осторожно, на цыпочках, выскользнула из дома.

Броня бежала куда глаза глядят, не разбирая дороги, и довольно быстро с этой самой дороги сбилась и оказалась в густом, заснеженном, похожем на сказочный, берендеевском лесу. Она брела по лесу, а он становился все гуще… Между тем крепчал мороз, руки-ноги сводило от холода. Броня почувствовала, что растеряла все тепло прошлой ночи. Она развернулась и пошла в обратную сторону, желая найти дорогу, однако не тут-то было — никакой тропинки даже, только ели да сосны. И сугробы.

«Какой бездарный финал, — заревела Броня, — окоченеть где-то в Подмосковье за два дня до Нового года!»

Она сползла в сугроб и разрыдалась. Как ни странно, но страшно ей не было… Было только жаль Петю и по-прежнему совестно перед Стефанией. А еще в это морозное утро в лесу она вдруг поняла одну вещь. Поняла как-то стремительно и беспощадно — словно холод обострил все чувства и сделал очевидными тайные мысли: она любит Петю. Да, сейчас она поняла, что в ее отношении к Павлу было много детства, тоски по идеалу, а собственно любовь она узнала сейчас. С Петей. Вот с этим открытием она и помрет.

* * *

На следующий день Фаня проснулась совершенно здоровой. Благодаря стараниям Лаврова от простуды не осталось и следа. Она вполне сносно выглядела, вот только синяки под глазами портили картину, и Фаня замазала их тональным кремом. Что удивительно — ей захотелось принарядиться.

Собираясь в Петербург, она взяла с собой единственное приличное платье на случай, если нужно будет «выйти в люди», и вот представьте — стало нужно! Причем не в театр и не на светский прием, а… на коммунальную кухню!

Фаня вышла туда в черном декольтированном платье и туфлях на высоченных шпильках. Сосед, доморощенный философ, увидев ее, крякнул и от восхищения изрек что-то нецензурное. А тот, кому, собственно, посвящался этот торжественный выход, хмуро оглядел Фаню и спросил:

— А чего ты так расфуфырилась? И шастаешь больная?

Стефания жизнерадостно хихикнула:

— А я не больная! Ты меня вылечил!

Лавров хмыкнул и продолжил чистить картошку.

Фаня покрутилась перед ним и так и этак, но он не очень-то обращал на нее внимание, сосредоточившись на картошке, и даже — вот наглость! — вручил ей нож, попросив помочь.

— Я? — возмутилась Фаня. — Да ты что?!

Лавров невозмутимо пожал плечами:

— А что здесь такого? Женщина ты или где?

Фаня, вздохнув, согласилась с тем, что она женщина, и покорилась воле тирана.