Новокаин (СИ)

  Верил ли он, что случившееся с ним тогда, в больнице, было реальностью? Пожалуй, нет, пожалуй, никогда, даже в самые мутные или жуткие минуты свои; если бы верил, ему, наверное, было бы легче. Тогда бы он ушёл в мусор, человеческий брак, и компетентные люди нашли бы ему дыру на обочине, где кормят с ложечки тех, кто не получился. Нашпигованного таблетками, его бы укачало на волнах и засосало на дно; в благодатной тине лежал бы он, уже никому ничего не должный, и радостно отгнивал ненужными для жизни частями. Но Шагин не верил. Девятнадцать лет назад воображение сыграло с ним дурную шутку, и Шагину было невыносимо стыдно, что у него не оказалось чувства юмора; его для смеху толкнули, а он грохнулся и порвал новые штаны; нужно было отряхнуться и засмеяться, а Шагин не смог. Впрочем, он честно старался взять себя в руки и жить хоть как-нибудь, но сам, именно поэтому сегодня он снова трясся на безрадостную работу в утренней электричке, а дебильные колёса монотонно стучали под ним "хотькак - нибудь, хотькак - нибудь", и "носсссам!!!" шипели двери на остановках. Шагина мотало со всеми и не со всеми, в ритм и не в ритм, криво висело на нем собственное его отчаяние, потому что он, как всегда, думал, что с собою делать, и что с собою делать, как всегда, не знал. Ни за что, например, не согласился бы он обезболить зуб, и прекрасно это было ему понятно, и быть не могло иначе, замучались бы они его уговаривать, и хрен им в марлевую повязку, но в скособоченном воображении своём он уже лежал в стоматологическом кресле, онемение от укола ползло по щеке его и скуле, гладило холодным пальцем слуховой нерв, и сквозь жужжание бормашины мёртвая мать шептала ему: "Мишенька, Миша, не беспокоит? Мишенька, прополощи и сплюнь".

  С шумным вздохом Шагин выпрямился, задергался лицом, и девушка напротив, по виду студентка, резко уставилась в окно, потом, не выдержав, скосилась обратно. Шагин попытался улыбнуться, и лицо девушки застыло деланным высокомерием, похожим на вывернутый наизнанку страх.

  - Ну что ты будешь делать! - с тоской сказал он вслух. - У меня же даже мать еще жива!

  - Это счастье! - в тот же миг отозвалась пенсионерка-дачница справа, как будто вот только этого и ждала. - Это большое счастье, когда родители живы. А папа?

  - Ужас - мой отец! - сообщил Шагин вяло и не сразу, а как будто где-то порывшись.

  - Что, сильно пьёт? - уверенно предположила соседка, искушенная в искусстве поездной беседы.

  - Можете не сомневаться, - закивал Шагин совсем по-конски. - А ест ещё сильнее.

  Зачем он это сказал, Шагин не знал, откуда ему? Он давно не дружил с собственным даром человеческой речи. То, что волновало его, было не сказуемо, а годное для беседы не волновало его вовсе. Разума на все сразу не хватало, и Шагин привык говорить без мысли; ничего, получалось, даже ещё лучше. Что до отца, то он не пил, впрочем, был жив тоже, но Шагин редко встречался с родителями. Матери больно было видеть, во что он превратился, и Шагину было больно в ответ. Отец же ненавидел сына тихой отцовской ненавистью за предательство всего, что сам когда-то ему намечтал; сначала пытался что-то сделать, потом махнул рукой, сперва был в ужасе, теперь постарел. Оправданий сыну он не находил и не искал, винил во всём позорную слабость духа, и Михаил, думая об этом, улыбался светло и радостно, потому что ненавидел себя сам и считал точно так же. Девятнадцать лет назад, возникнув ниоткуда, две большие мёртвые руки осторожно ощупали его застывшую кисть, положили что-то на ладонь и, сжав ему пальцы в кулак, держали так, пока отходила анестезия и юный Миша Шагин выл, хрипел у хирурга в руках и бил ногою в лицо красивую медсестру, пытавшуюся держать ему колени. И ничего страшного, рассуждал Шагин нынешний, глаз не вытек, нос цел, это главное, с лица воду не пить, а, впрочем, кровь рассосалась, синяк зажил. Синяк твой зажил, а вещь в ладони моей так и осталась, не увидеть её, ни понюхать, бессилен нос, незрячи очи, не так уж много от них человеку проку, можно было бить и сильнее.