Новоорлеанский блюз

Он посмотрел на лица других музыкантов — негры и метисы; тех и других примерно поровну. Ничего не выражающие лица, лица людей, которые ничего не видят, а если и видят что-то, то не показывают этого; непроницаемые настолько, насколько может позволить себе разумный черный. Лик пытался придумать, как ему выбраться из этой ситуации, но понимал, что иных шансов, кроме как через неприятности с белыми людьми, у него нет, — а ведь неприятности с белыми людьми считались самыми тяжелыми из всех. Особенно сейчас, когда он оказался в престижной части города, откуда до более безопасного для него черного Култауна не меньше десяти минут быстрого бега. Поняв безвыходность своего положения, Лик стал играть с большим вниманием; он снова прильнул губами к корнету и скоро заиграл так, как полагалось. Разумеется, белые со своей врожденной тугоухостью не заметили паузы в игре третьего корнета. А Лик скорее проклял бы себя, чем сыграл для них настоящую музыку чернокожих, которая яснее, чем фотография, могла бы рассказать, кто он такой. И Иисус Христос, который, как никто другой, знал, что такое гонения, наверняка простит ему богохульство!

Всю ночь Лик играл словно в тумане. В зале было жарко и душно, его глаза постоянно заливала смесь пота и слез. Он видел, что число желающих потанцевать постепенно увеличивается, и доски танцпола прогибаются под тяжестью тел. Он наблюдал, как белые мужчины подолгу задерживают оценивающие взгляды на танцующей перед ними молоденькой квартеронке, в которой смешались явно негритянские особенности лица и тела со специфическими чертами, присущими белым. И вдруг он узнал в ней Сильвию.

Сначала он не поверил своим глазам (ведь он не видел ее больше шести лет). Несколько мгновений он часто моргал, стараясь смахнуть с ресниц слезы. Он не ошибся — это была она. Она танцевала с белым парнем со свиноподобным лицом, глаза которого были на уровне ее груди, а раскрытые слюнявые губы напоминали пасть разомлевшей от жары собаки. Ее черные локоны, подпрыгивая в такт движениям, приоткрывали обольстительную шейку; в разрезах ее платья мелькали молочно-белые бедра. Но лицо ее было пустым, как чашка, из которой только что выпили кофе.

Сильвия, обернувшись, посмотрела на него, будто привлеченная ярким рассветным лучом солнца, пронзившим окно темной комнаты. Ее черные глаза расширились, а губы вытянулись буквой «о»; лицо выражало одновременно испуг и смущение, как у черного воришки, пойманного в магазине белого человека.

Кровь горячей волной ударила Лику в голову, лишив его способности соображать хоть что-нибудь. Его раздирали противоречивые чувства: радость и печаль, злоба и сострадание, любовь и ненависть, страсть и отвращение. И всё это нахлынуло одновременно. Если бы Лик был оратором, он бросил бы корнет куда попало и на весь зал закричал бы о том, что он сейчас чувствует. Если бы Лик был драчуном-забиякой, он кинулся бы на танцевальный круг, одним ударом сшиб бы этого белого парня и взял бы свою сестру на руки. Но Лик был музыкантом, истинным музыкантом, музыкантом до мозга костей.

И он заиграл самый черный джаз, какой когда-либо слышал белый человек, и звук его корнета воспарил над оркестром Гарри Абсолома, как орел над Африкой; звук был такой громкий, что разносился по всему Култауну. И Соня подошел к раскрытой двери своего ночного клуба и прислушался. Один за одним оркестранты прекращали играть и, раскрыв рты, в недоумении смотрели на Лика. А Лик играл с такой же убедительностью, с какой оратор держит речь перед толпой; играл с уверенностью самого сильного бойца. Лик играл до тех пор, пока мог видетьмузыку; пока он мог видеть музыку так, как гордый чернокожий, стоящий на горной вершине, смотрит на стоящего внизу белого. Впервые в жизни Лик играл четырьмя частями тела: головой, в которой смешались радость и печаль; губами, которые говорили и злобно и сочувственно; сердцем, гнавшим по жилам любовь и ненависть; и своей крайней плотью, невыносимо болевшей от желания и отвращения. Лик играл до тех пор, пока эти четыре ветра не выдули весь воздух из его легких.

Он согнулся пополам, ловя ртом воздух, а весь зал замер словно в столбняке. Гейдж вскочил из-за рояля и нервно смотрел в зал на моментально ставшие злобными лица шокированных белых гостей. Он подошел к Лику и наклонился над ним. Лик, глубоко дыша, взглянул на искаженное страхом лицо Гейджа и тотчас пришел в себя.

— Чтоб ты сдох. Лик Холден! — прошипел Гейдж.

— Что?

— Чтоб тебя разорвало, чтоб ты провалился. Лучше бы ты сдох… ты хочешь, видно, чтобы эти люди тебя убили!

Лик в одну секунду понял, что произошло. Он рухнул на колени, закрыл глаза и через мгновение уже лежал, распростертый на оркестровом помосте.

— Он припадочный! — закричал Гейдж. — Господи! Да он же припадочный!