Новоорлеанский блюз

Через пятнадцать минут Сильвия склонилась над столом, опершись на него локтями. Она молчала, лишь изредка смущенно покачивая головой и не отрывая взгляда от Джима, у которого был вид довольного собой человека, получившего наконец возможность излить душу.

— Я не многим рассказывал это, — сказал он.

— Понимаю, — качая головой, отозвалась Сильвия, но ее сарказм не был замечен собеседником, глаза которого застил пьяный туман.

В свое время ей довелось выслушать немало пьяных исповедей, но то, что она услышала сейчас, оставило в ее душе несмываемый осадок. Ей часто приходилось выслушивать ложь, ложь профессионалов — от сутенеров до политиков, и еще многих из тех, кого называют отребьем, — и она знала приемы, которым пользуются подобные типы, сочиняя свои истории. Истории, от которых наворачиваются слезы, пересыхает во рту, жевательная резинка прилипает к зубам. Для таких историй требуется некая правдивая основа, какая-то последовательность и взаимосвязь событий, невероятный сюжетный поворот, может, даже и не один, и — самое главное — на лице постоянно должно быть написано: «Зачем мне врать?» Но Джим? Он излучал все возрастающую энергию и живость, в которых чувствовался дилетантизм новичка, недавно вступившего на разгульную стезю.

Она пыталась мысленно собрать воедино услышанные ею байки. Он сказал, что работал преподавателем в Африке. Это было нечто из области фантастики. Неужто Джим мог обладать запасом знаний, достаточным, чтобы учить чему-то кого-то? Но это ненадолго заняло ее голову, поскольку Джим ухватился за другой сюжет, также находящийся на грани между реальностью и сказкой. Что-то об удачных сделках, что-то о некоем шамане, что-то о легендарном вожде племени. А героем был он сам, какие могут быть сомнения? Конечно же, он был героем. Вот какой была его история.

Поначалу Сильвия разозлилась. Разве она не предупредила его, чтобы в его рассказе не было ничего, кроме правды (какой бы странной она ни казалась)? Но вскоре она вынуждена была признаться себе в том, что воспринимает этот залихватский бред с каким-то яростным уважением. Она раскрыла ему свое сердце, рассказав о своей потерянной любви, а сейчас Джим отплатил ей тем, что рассказал ей свою историю, не идущую по своей невероятности ни в какое сравнение с ее историей, рассказанной в аэропорту. От его истории попахивало черной комедией, а ее бесхитростность делала ее довольно убедительной.

А если говорить начистоту, то так ли уж необходима правда? Она считала самыми лучшими историями те, которые работают на репутацию рассказчика и тем или иным образом раскрывают его сущность. А эти безумные россказни были явно в пользу улыбающегося Джима и выставляли напоказ его смущение, словно свет лампочки, освещающей ящики бельевого комода проститутки. К тому же она узнала из его рассказа кое-что, чего не знала раньше. А может, и она могла бы придумать о себе историю, совершенно непохожую на реальную — о счастливом детстве, о прошлом, в котором сбылось все задуманное, о радостном настоящем — и вернуться домой. Домой?.. Это было бы проблематично. Ведь она знала, что вернуться она может только в никуда.

Сильвия, глядя, как Джим, осушив свой стакан, зажег сигарету — на этот раз с того конца, — вдруг почувствовала себя польщенной: этот мальчишка хочет поразить ее, уже изрядно пожившую и много повидавшую, своими сказками. Рот ее непроизвольно скривился в усмешке. Но говорить ей не хотелось. Ведь когда он утром проснется трезвым, его смущение будет для него достаточным наказанием.

Воздух на улице был колючим от морозного ветра, и когда они, спотыкаясь, плелись к своему отелю (скучное занятие для двоих), Сильвия, держа Джима под руку, прижималась к его боку. Так ей было теплее и к тому же помогало оставаться в вертикальном положении, поскольку она была пьяна почти так же сильно, как тот самый офтальмолог из Аахена (он беспрестанно напивался с каким-то непонятным, вероятно, свойственным немцам упорством). Джим, обнимая ее за плечи, прижимал к груди, вдыхая запах спелых фруктов, исходивший от ее волос. Прохожие, как это принято у американцев, беззастенчиво пялились на странную пару, выделывавшую на тротуаре такие па, будто они соревновались на скорость в беге на трех ногах. А Сильвия… она опустила накладные ресницы и попыталась представить себя со стороны, как она промозглым осенним вечером бредет по улице в Сохо, опираясь на нетвердо держащегося на ногах молодого мужчину с каменным лицом. Однако представить себе такое было нелегко, потому что Джим шел медленно, постоянно спотыкаясь то на одну, то на другую ногу, и все ее внимание было сосредоточено на том, чтобы сохранить равновесие.

На углу Мичиган-стрит и Ист-Огайо к ним, размахивая пачкой газет, подошел чернокожий мужчина с полумесяцем на груди, в красном галстуке-бабочке. Его распухший правый глаз был окружен громадным кровоподтеком, что совершенно не вязалось с щегольским нарядом.

— «Последний призыв», сестра? — обратился он к Сильвии.

— Благодарю, не надо, — ответила Сильвия.

Но Джим закричал: