Новоорлеанский блюз

— Ты можешь на меня положиться, — сказала Элли, а Сильвия молчала и спрашивала себя, пожалеет ли она когда-нибудь о том, что так разоткровенничалась. Конечно же, нет. Но тогда она еще ничего не знала.

Сильвия в последний раз пошла обратно в Култаун, пошла по узким улочкам, стараясь никому не попадаться на глаза, вдыхая напоследок воздух, пропитанный запахами Монмартра. Разве могли ей не нравиться эти запахи? Нормальные честные запахи тяжелой работы и тяжелой жизни. Ведь кроме Култауна Сильвия жила только в Новом Орлеане. А теперь этот старый город поглотил близлежащие городки и деревеньки, как изголодавшийся мальчишка, который может зараз оприходовать половину блюд, указанных в меню фастфуда. Только Богу ведомо, что сейчас находится на месте тех самых узких улочек. Может быть, склады или торговые ряды, а может, даже и автострада.

В последний раз Сильвия Блек пела с оркестром своего брата (с которым не состояла в кровном родстве). Да! Вы только представьте себе, что это должно было быть за выступление! Это была женщина, удостоившаяся чести выступать с оркестром Флетчера Хендерсона (по крайней мере однажды), с голосом сладким и успокаивающим, словно мед с горячим лимонным соком. Она не замечала ничего вокруг! Перед ее глазами простиралась дорога в землю обетованную: дорога, ведущая прочь из квартала Джонс, прочь от проституции, дорога, ведущая в Нью-Йорк. Можно было бы изобразить ее глядящей на Фортиса. Она любит этого парня с большим, ритмично бьющимся в груди сердцем, с сильными руками, нежно сжимающими корнет: с честными, широко раскрытыми от напряжения глазами. Счастье застилало ей глаза, не давая различить то, что злая судьба уже держала наготове.

В последний раз Фортис Холден выступал вместе со своей сестрой (с которой не состоял в кровном родстве), и играл он так громко, что его прошлое затыкало пальцами уши, как это делают старые дедушки и бабушки, а его будущее вопило, как расшалившийся ребенок! Это был музыкант, игравший с самим Луи Армстронгом (пускай всего лишь один месяц), и его труба рассказывала историю, которую уже больше никому не довелось услышать. Нет сомнения в том, что в ту ночь Лика переполняла радость, рот его был чувственным, сердце любящим, а самый важный для мужчины орган был возбужден страстным желанием. И не удивительно, что за всем этим скрывалось предзнаменование чего-то плохого, как беглый раб скрывается в зарослях на болоте.

В последний раз Лик и Сильвия любили друг друга, и делали это как в последний раз. Можно ли сопротивляться влечению? Разве что мысленно. Дело в том, что тела людские — их конечности, которые имеют свойство переплетаться; их губы, настойчиво припадающие к другим губам — иногда говорят на своем языке, слова которого неизвестны разуму. Представьте себе, что эта пара (и существо, растущее во чреве Сильвии) — семья, которая заслуживает более счастливой участи, чем другие. А теперь согласитесь с тем, что, когда любовники знают о неизбежном и скором расставании, они стремятся так любить друг друга, словно делают это в последний раз. И вот однажды это и происходит в последний раз. Ведь судьба — это поистине неутомимый зритель, который никогда не отвлекается, наблюдая за развитием действия.

И ничего тут не поделаешь.

I: Ее прошлое незаметно подкралось и встало прямо перед ней

Новый Орлеан, штат Луизиана, США, 1998 год

Старик обожал лирические отступления. Сильвия отметила это сразу.

— Вы же совершенно не знаете меня, — говорил он таким тоном, каким обычно оправдываются. — Вы ничего не знаете обо мне, кроме того, что я тот, на ком кончается вся эта история, и вы хотите, чтобы она прозвучала так же ясно и отчетливо, как когда-то из этой старой трубы звучала музыка.

«Ну давай же, давай», — думала Сильвия. Она, насколько потом могла вспомнить, не чувствовала ни злобы, ни раздражения — только усталость. Она не сводила внимательного взгляда с Двухнедельника — кто он, в конце концов? Ее дядя, хотя и неродной (они состоят в таком же родстве, как и с этим извращенцем Фабрицио, которого она считала братом своего деда). Но ей очень понравился жест, которым он указал на корнет ее деда, как будто этот старый медный инструмент мог пробудить в нем вдохновение. Ей нравилось, как он рассказывал историю Лика, рассказывал так, словно ждал этой возможности целую вечность. Ей нравилась его манера говорить: рассказывая, он постоянно смотрел пристальным взглядом то в ее глаза, то в глаза Джима или Мусы, убеждаясь, что его слушают. А рассказывать он умел! Но вот сейчас ее одолевала усталость.