Новость

— Этим человеком был некий господин Леммель. Так его звали. Он снимал комнату у учительской вдовы, жил в здании школы и каждое утро, перед восемью часами, шел по дороге к сберкассе, где он работал. Мы никогда не имели никаких дел со сберкассой, но мне казалось, что господин Леммель — крупный чиновник. Зимой и летом он ходил в неизменном черном пальто и в зеленой шляпе. Всякий раз, встречая его, я вскидывал вверх правую руку и молодцевато выкрикивал: «Хайль Гитлер!» Он тоже поднимал правую руку и отвечал, но немножко неразборчиво, может, у него прикус был неправильный. Это я от дедушки слышал, что при плохом прикусе человек не может четко произносить слова. У Леммеля же всегда получалось вместо приветствия «Дай литр!». Кажется, он ни разу даже не взглянул на меня. Я часто встречал его, весь четвертый класс, у меня еще не было велосипеда и приходилось всю дорогу топать пешком. Обычно я встречал господина Леммеля на перекрестке, там, где кино и совет общины. Рядом была еще и почта, и булочная. Только сберкасса находилась подальше, с противоположной от школы стороны поселка. Разойтись нам было невозможно потому, что начало работы Леммеля совпадало с началом первого урока. Когда я замечал его у железнодорожного переезда, я расправлял плечи и вздергивал подбородок, мне казалось, что он тоже внутренне собирается, потому что снаружи ничего похожего не было заметно. Шел он быстрой, почти семенящей походкой, глядел мимо меня и всегда серьезно поднимал руку, когда я выбрасывал вперед свою. Потом он бормотал, или прошамкивал, или шепелявил в ответ: «Хайль Гитлер!»

— Как вы странно здоровались, — замечает Ульрика.

— Было бы это только странно! Но дело не в этом. Перейдя в пятый класс, я стал ездить в школу с другими на велике. Я уже не встречался, как раньше, с господином Леммелем. Но в этот день, одетый в барахлянку да еще и с козой, я увидел, как он переходит железную дорогу, как всегда семеня, в черном пальто и в зеленой шляпе. Теперь я шел за тележкой, левой рукой толкая оглоблю, а правой придерживал разбуянившуюся Грету за ошейник, а сам внутренне готовился выкрикнуть приветствие, которое тогда называли немецким. Бабушка держала повод и только коротко кивнула Леммелю. Он тоже хотел пройти мимо, отделавшись кивком. Может быть, он считал, что немецкое приветствие не вяжется с козой на тележке. Но в таких тонкостях я не разбирался. Я хотел, чтобы он видел, кто я такой, что я бравый и исправный питомец фюрера, даже если одет в старое тряпье. Я подгадал так, чтобы он поравнялся с передней планкой тележки, выбросил руку вперед и выкрикнул: «Хайль Гитлер!» Рука Леммеля тоже как по команде дернулась вверх. Но поднялась она невысоко, только до уровня бедра. Потому что Грета использовала удобный момент и перемахнула через край тележки, может быть, ей мой взмах руки показался угрожающим. Во всяком случае, она, приземлившись, сначала присела на передние ноги, но тут же выправилась и тут же что было силы рванула по булыжнику на другую сторону улицы, где снова упала и съехала по откосу на общинный луг.

Бабушка отчаянно, но беззвучно вскрикнула. Я же словно окаменел. Однако господин Леммель не растерялся и, забыв опустить руку, кинулся следом за козой. И как прытко! Я никогда не думал, что важный чиновник может бегать с такой скоростью. Пальто развевалось, шляпа слетела. Но он и вправду сумел поймать Грету. Громко бухая сапогами, я бросился за ним. Когда я сбежал вниз, на луг, я услышал, как господин Леммель говорит: «Ах ты моя умница». Он ласково гладил козу по шее и приговаривал: «Нет, подумайте, ну что за умница». Именно это я хотел рассказать по поводу ума.

Ульрика смотрит на меня с победоносным видом:

— И тут-то лицо у тебя и стало таким, как будто тебя застукали?

— Каким?

— Ну, таким. Как во сне.

Я ловлю ладонью мух на стенке шкафа. Девочка и вправду хочет знать все.

— Нет, — говорю я громко, как только мне удается справиться с голосом. — Нет, это было позже. Много позже. Уже после войны. Солдаты постепенно возвращались домой, но форма у них потеряла всякую форму. У большинства из них грязь глубоко въелась в поры. Она отходила очень медленно, лишь постольку, поскольку люди начинали осознавать, что они приняли участие в неправой войне за неправое дело. Во всяком случае, немецкое приветствие уже давно было запрещено. Да оно мне и совсем разонравилось, как расхотелось стать танкистом. Ты же знаешь, я стал каменщиком, и барахлянка стала самой лучшей для меня одеждой.

По тому, как Ульрика наклонилась ко мне, я догадываюсь, что голос у меня опять пропал. И я тихо продолжаю: