Новые байки со «скорой», или Козлы и хроники

— Наверно, Аристарх… — но тут же возмущался: — Погоди, да как же это не за что?! — патриотично возражал Дрюля и доверительно сообщал Анюте: — У нас размах, барышня, у нас, барышня, простор! У нас всякое бывает! Метро вот роют — дома проваливаются, лес рубят, барышня, одни только щепки остаются!..

Заморская Анюта не понимала ни слова, на всякий случай улыбалась и робела, а огромный Дрюля плотоядно шевелил волосатой челюстью; на плите шкворчало.

— Да не так всё, матушка, не слушай ты его! Это всё грехи наши тяжкие, грехи наши тяжелы и мнози… — с другой стороны поддерживал беседу назидательный Аристарх, внимательно принюхиваясь. Анюта беспомощно оглядывалась.

— У нас, Аннушка, токмо тюрьмы на века строят, да и то, знаете ли… — добавлял Дрюля расейского колориту и вдруг громко глотнул, предвкушая пищу. Анюта побледнела…

Прямо на кухне, как обычно, собрались к столу, стиснулись, кое-как разместились.

— Господи, спаси! — с сакральным трепетом воззрился Аристарх на ящик водки, выставленный Михаилом.

— Аминь, однако, — пожал плечами Миха. — Что-то я не вижу повода не выпить! — энергично предложил он и дружно был поддержан коллективом.

Аборигены с места в карьер начали наступление. Американцы дрогнули, дозрели и открыли второй фронт, не без лихости вдарив по единой — сказывалась практика. Хозяин дома опять-таки был прав, полагаясь на авось и на талантливость публики. Всё шло само собою: гомонили, жевали, булькали и звякали; тикали и такали маятниковые часы на стене; за окном смеркалось; звенел телефон…

— Да?.. Нет, вы ошиблись номером, — вежливо отвечал Михаил; телефон не унимался.

— Да?.. Нет, набирайте внимательнее. Нет же, нет, это не газета! Почему? А я откуда знаю?..

— Да?.. Еще раз нет, это всё равно не газета, это просто так. Что? Хорошо, уговорили. Если вы настаиваете — пусть будет газета. И что же вы хотите? Ах, вы не настаиваете! И уже ничего не хотите? Совсем ничего? Тогда ладно, тогда всего вам доброго, но ежели вы захотите снова — вы звоните, бабушка, звоните…

Телефон надрывался, публика галдела. К русским и английским словам добавлялись прочие. Американцы охотно практиковались в русской матерщине, аборигены с чувством выговаривали shit. Все дружно растормаживались и рассупонивались. Глазки у народа умаслились и заблестели. Безнадзорный дог окончательно распотрошил роскошную розу и живописно осыпал черный пол алыми лепестками. Михаил по старой памяти прицеливался к рыженькой Сашеньке, но телефон беспардонно отвлекал.

— Да?.. Нет, это не Париж. Ах, так это у вас Париж! Пусть будет… Да? Я Мойша? Пока еще нет, кажется. Ах, так это вы Мойша?! Так Боже ж мой…

Это действительно был Мойша, натуральный Мойша Мойшиц, герой обороны Ленсовета от пресловутого гэкачепэ, а впоследствии — мелкооптовый турист, которому вздумалось остаться во Франции. Теперь предприимчивый Мойша выторговывал себе статус политического беженца. Он хотел прослыть жертвой психиатрических репрессий за сионистские выступления, а поскольку Михаил некогда имел неосторожность свести близкое знакомство с советской психиатрией (по другому, впрочем, поводу), не в меру здоровый Мойша хотел консультации. Зануду Мойшу интересовало, где же он, породистый еврей Мойшиц, мог как бы лежать, чем его там как бы травили — а также об чем он, собственно, выступал; кажется, Мойша конспектировал. Михаил становился антисемитом. Народ гудел самотеком.

— Плохой он еврей, — почему-то осуждал Аристарх политического симулянта.

— Был бы человек хороший, остальное дело наживное! — говорил похотливый Дрюля, лапая шлюховатую Юлию.

— Странный он какой-то, — гундося, гнул свое Аристарх.

— Они вообще люди странные! — Дрюля говорил, как приплясывал, схлопотав пощечину с матерком.

— Люди вообще странные, — философично закруглял Аристарх и терпел, пока Сашенька и Филиппов зачем-то мазали его гримом, а Йорик под шумок опустошал тарелку.

— …Ну а вообще как дела? — поинтересовался кандидат в парижане и дал отбой. Михаил решил записаться в союз соименного Архангела. Телефон зазвенел.

— Да, — смиренно отозвался Михаил.

— Нет! — категорически ответил густой оперный бас. В трубке забикало. Телефон жалобно звякнул и успокоился — обрубилась линия.

За окном стемнело. Заколготились киношники. Пришлось приниматься за работу.

Герой фильма стоял на мрачноватой лестнице, подсвеченной снизу переносным софитом, прикрывал помятыми листами рукописи мерцающую свечу и декламировал, привычно не обращая внимания на камеру:

Понимаешь, когда-то
мне снилась раскрытая Книга,
я читал, как творил,
существуя в иных временах,
а наутро — не помнил,
не помнил ни слова
до крика!
и наивно считал,
что беспамятство — это вина…