Новые безделки: Сборник к 60-летию В. Э. Вацуро

Моей пастушки несравненной                                       О ты, с которой нет сравненья,
Я помню весь наряд простой,                                       Люблю тебя, дышу тобой <…>.
И образ милый,

незабвенный                                      Во всех природы красотахПовсюду странствует со мной.                                     Твой образ милый я встречаю…
                                                                                  Ты всюду спутник мой незримый…
Хранитель гений мой — любовью
В утеху дан разлуке он.                                               Мой друг, хранитель ангел мой…                                                                                  Ах! мне ль разлуку знать с тобой?..
Засну ль? приникнет к изголовью
И усладит печальный сон.                                           Твой образ, забываясь сном,
                                  (Б, I, 179).                                 С последней мыслию сливаю:
                                                                                  Приятный звук твоих речей
                                                                                  Со мной во сне не расстается…
                                                                                                                      (Ж, I, 54).

На фоне формульных перекличек заметнее становятся новые — по сравнению с Жуковским — эмоционально-смысловые акценты. Всего нагляднее, может быть, это проявляется в том семантическом ореоле, которым окружено ключевое для обоих текстов «петраркистское» понятие «сладость».

И часто сладостью своей                                   Ты сердцу жизнь, ты жизни сладость…
Меня в стране пленяешь дальной.
                                                                         Тобой, и для одной тебя
Засну ль? приникнет к изголовью                        Живу и жизнью наслаждаюсь…
И усладит печальный сон.
                                 (Б, I, 179).                        Чего желать в толь сладкой доле?
                                                                                                               (Ж, I, 55, 54).

Как нетрудно заметить, для Жуковского самый дар любви — это уже и есть «сладость жизни»: само наличие объекта любви приравнивается к высшим проявлениям и высшим благам жизни как таковой («Тобою чувствую себя: В тебе природе удивляюсь»; «Любовь мне жизнь») и служит ее оправданием.

Иначе у Батюшкова. «Сладость» отнесена им исключительно к сердечной памяти и противопоставлена реальности «рассудка».

Особенно значимой в этом плане оказывается концовка стихотворения. На фоне очевидной интонационно-грамматической ориентированности на текст Жуковского особенно заметен семантический сдвиг.

Засну ль? приникнет к изголовью                       Проснусь — и ты в душе моей
И усладит печальный сон.                                 Скорей, чем день очам коснется.
                                 (Б, I, 179).                                                          (Ж, I, 54).

Стихотворение Батюшкова, конечно, заканчивается сном не случайно. Такой финал позволяет создать чрезвычайно насыщенный и многоплановый образ. «Печальный сон» — это итоговая формула скорбного бытия: в этом смысле физический сон оказывается продолжением физического бодрствования: и память дневного рассудка, и ночное забытье равно окрашены «печалью». Поэтому и «образ милый» оказывается своего рода успокоительным сновидением, «услаждающим» печальное бытие, но не устраняющим его горечи.

«Мой гений» продолжает ту полемику с Жуковским о любви, которая была начата в «Привидении». «Рассудок», с таким успехом устранявший драму любви в поэзии (не в жизни!) Жуковского и окрашивающий ее трансцендентальным оптимизмом, не находит пути в поэзию Батюшкова.