Новые идеи в философии. Сборник номер 12

Несмотря на постепенное, частичное возникновение его философии, дух его являет все же естественное и неудержное стремление к целостности, которой он и достиг в своей сфере. Его позднейшим умозрительным исследованиям предшествовали, кроме нескольких сочинений, посвященных общественным вопросам и вопросам жизни, преимущественно естественно-научные труды, которые, опять-таки за исключением тех немногих, более всего привлекали его дух, вплоть до момента, когда угасла его мысль. Его «Теория и История неба» достаточно уже восхвалялась другими, благодаря предвосхищению в ней планеты, сверх числа уже известных (что, впрочем, не имеет слишком большого значения), благодаря весьма близкому к действительности и выведенному до наблюдения определению времени обращения Сатурна, а также благодаря смелым мыслям, впервые высказанным им о системах неподвижных звезд, о млечных путях и туманных пятнах. Все эти мысли, которые, впрочем, до сих пор еще гораздо более поражают воображение, нежели обосновываются с достаточной для разума убедительностью56, стали известными лишь много лет спустя, благодаря «Космологическим письмам» Ламберта, повторившим их даже без упоминания Канта. Гораздо выше всего этого стоит дерзновенный полет его духа, осмелившегося в области самой материи и ее естественных сил искать основания даже для тех определений всемирной системы и ее движений, для объяснения которых ньютонианизм прибегал непосредственно к божественному Всемогуществу.

Свою теоретическую Критику разума, эту формальную сторону своей философии, он впоследствии дополнил «Метафизическими началами естествознания», представляющими как бы материальную сторону ее, хотя разделению этому и не было дано созреть до истинного единства основоположений обеих частей, и его естествознанию не пришлось стать натурфилософией, так же, как ему не удалось развить всеобщее до совершенной гармонии его с частным. Еще в 1801 году, в немногие остававшиеся ему часы свободной силы мысли, он работал над трудом: «Переход от метафизики к физике», который, если бы время позволило ему завершить его, был бы, несомненно, одним из самых интереснейших. Его воззрения об органической природе были у него отделены от общего естествознания, они изложены им в его «Критике телеологической силы суждения», не объединенные с теми общими взглядами.

Также и широкое поле истории пронизал целым рядом лучезарных мыслей его дух, которому только помещала отличавшая его эпоху идея непрерывного прогресса человечества.

Проникающая все труды его наивность, часто обнаруживающая доброту его души, равно как и глубину его духа; нередко божественный инстинкт, уверенно ведущий его, сказались особенно в его «Критике эстетической силы суждения». Только чистотою истинно независимой души и великим прозрением ясного духа можно объяснить, что в эпоху глубочайшего принижения искусства; в эпоху, частью распыленную в пустой сентиментальности, частью ожидающую от искусства грубого, материального возбуждения, частью требующую от него нравственного воспитания или, по крайней мере, поучения или какой-либо другой пользы; в эпоху, совершенно забывшую или не оценившую то единственно прекрасное, что дано было ей в лице Винкельмана и Гете, – Кант возвышается до идеи искусства, независимого ни от какой другой цели, кроме лежащей в нем самом; вскрывает безусловность красоты и постулирует наивность, как сущность художественного гения. Все это вдвойне замечательно, если вспомнить, что частью природное умонастроение, частью жизненные обстоятельства (ибо далее нескольких миль он никогда не отлучался из своего родного города Кенигсберга) препятствовали ему приобрести историческое знание прекрасных творений изобразительного искусства, известного ему, впрочем, не лучше творений словесного искусства, среди которых поэмы Виланда (крайний предел знакомства его с немецкой поэзией) и Гомера стояли для него приблизительно на одной ступени. Если для объяснения своей теории гения он говорит: «Никакой Гомер или Виланд не может указать, каким образом могли возникнуть или встретиться в его голове его исполненные фантазии и вместе с тем глубокомыслия идеи, – не может потому, что он сам этого не знает», то неизвестно еще, чему должно больше удивляться – наивности ли, с которой Гомер приводится в пояснение (современного) понятия о гении; или добродушию, с которым о Виланде говорится, будто он сам не мог знать, как сошлись в его голове его исполненные фантазии идеи, что, по суждению знатоков французской и итальянской литературы, Виланд вполне точно мог знать. – Как известно, последний плохо воздал впоследствии Канту за его добродушие.