Новые крылья

Рано утром прибыли на Ангальтский вокзал, чуть не проспали. Все время, пока ехали до гостиницы, я вращал головой во все стороны, А.Г. щедро снабжал меня сведениями, которые никак в моей бедной голове не удерживались, названия улиц, церквей, знаменитые здания, что где раньше помещалось и что помещается теперь. Берлин меня оглушил своей роскошью. Вольтер очень смешно выговаривает немецкие слова, но, наверное, на немецкий слух не неприятно, потому что, все ему улыбаются и портье и лифтер и кельнер, видно, что искренне, а не просто по службе. Приняв ванну и позавтракав, поехали осматривать достопримечательности. Центр города великолепен. Все зелено свежо и нарядно. Посетили собор и музей искусств. В зоопарк Аполлон идти отказался, поехал в отель отдыхать, а я на свой страх и риск отправился один. Со своим плохим французским, добавляя только guten Tag[12] и danke schön[13], прекрасно обошелся. Все со мной вежливы и любезны. Я влюбился в Берлин, будь моя воля, остался бы и не поехал дальше. Возвратившись, принял ванну во второй раз, просто ради удовольствия.

Со страниц похищенного дневника стонет бедный Демианов: «Милые друзья, когда увижусь с вами снова!» Это для меня как призыв, как упрек. Сердце заныло: как я далеко и телом и душой.

23 июня 1910 года (среда)

Мы с Митей усердно следим за тем, чтобы Вольтер не объелся чего-нибудь вредного. Скоро уж за него санаторные врачи возьмутся. После завтрака писали письма. Я, до краев переполнен впечатлениями, но делиться ими совсем не хочется, как будто, боюсь расплескать свою заполненность. Поездка в Грюнвальд – сказочный сон. Вечером выехали во Франкфурт. Перед сном, наугад открыв дневник, прочитал о его влюбленности в юнкера Н., и подумал, возможно, он теперь не очень обо мне страдает, забывшись с кем-нибудь другим.

24 июня 1910 года (четверг)

Из дневника Демианова: «Ходил пешком на почту. Писем для меня не было. Печальный поплелся обратно». Я, прочитав такое, тут же уселся писать ему, но из-за сильной тряски поезда бросил.

Печальный милый Демианов,

Творец диковинных романов,

Поэт изящный и капризный,

Глядит с портрета с укоризной.

Где он теперь? Под лампой пишет,

Или кому-то в ухо дышит?

По городу в авто катается?

За городом в реке купается?

О! Где бы ни был, но портрет

Мне говорит: «Прощенья нет!»

За то, что я его оставил,

За то, что мучаться заставил,

За это черными глазами

С портрета сердце мне пронзает.

Франкфурт тоже хорош, даже красивее, но я все еще не опамятовался от влюбленности в Берлин. Осматривали древний город. На выставке, расположившейся прямо на набережной, В. приобрел несколько картин в свою коллекцию, одну из них потому, что мне понравилась. Как прохладно у них в церквях, большое удовольствие заходить с жары, а в наших душно. Рано обедали, пили рейнское вино, которое я успел полюбить еще в Берлине. Наняли автомобиль, чтобы ехать в Киссинген, но решили отдохнуть и переночевать в гостинице. Все же, для В. такой grand voyage[14] утомителен. Багаж отправили вперед.

25 июня 1910 года (пятница)

Всю дорогу в Киссинген наш шофер говорил и смеялся. Понимал его и имел возможность отвечать только Вольтер, но, похоже, ему не требовалось ни понимание, ни ответы. Он не замолкал ни на минуту и поминутно хохотал, надо сказать, довольно неприятным смехом. Я старался любоваться пейзажами, сосредоточиться на своих мыслях, но никак не получалось. Этот смех на чужом языке меня изводил. Я не стал спрашивать А.Г., о чем он, спросил только, скоро ли приедем. Когда же, наконец, приехали… впрочем, с этого момента, мой язык не поворачивается говорить «мы». Аполлон Григорьевич Вольтер, встреченный лично директором санатория, направился осматривать свои апартаменты, занимающие целый этаж, и всем остался доволен. Теперь опять можно «мы». Устраивались. Наш санаторий, скорее, небольшой отель с собственным парком. На отведенном Вольтеру этаже моя комната в самом дальнем углу, но очень уютная. Добротная мебель красного дерева, их распятие над кроватью, на стенах картины с чудесными видами и прекрасный пейзаж в окне. В день и в честь приезда обедали прямо в гостиной наших, все же, сказал «наших», апартаментов. Гуляли, осматривали окрестности. Курортников очень много, много говорят по-французски, русские тоже часто встречаются. Все красиво и чудо как хорошо, но я в первый день чувствовал себя неловко. Неуютно и не на месте. Милый Д.! Трепетная нежная душа. Я узнал эту душу, еще его самого не зная. Сразу почувствовал. Упиваюсь его дневником. В нем наивное бесстыдство и созерцательная мудрость, и простота и изощренность. Непостижимый человек и вместе с тем такой понятный. Ни на кого, ни на что не похожий. Люблю! Люблю бесконечно. Его присутствие в виде дневника не дает мне почувствовать весь ужас одиночества в чужой стране, в новом странном для меня месте и в странном положении. Ах, какая это была счастливая мысль забрать его себе. Целовал страницы.

26 июня 1910 года (суббота)