Новые крылья

До последнего не могли сговориться, как лучше поступить – ехать маме с нами на вокзал или нет. Да и Анне, на мой взгляд, не очень-то полезны все эти перипетии. Но, в конце концов, решили все вместе ехать провожать Таню. Мама не может не провожать – у нее сердце разорвется (как будто не разорвется от проводов), Анна не может оставить маму в таком состоянии (как будто я с ней не еду), а я бы и вовсе не провожал, но именно мне-то не ехать и нельзя.

Встретились с Татьяной, зашли в церковь все вместе. До поезда еще 3 часа, зашли в трактир перекусить. Мама все время плакала, у Анны тоже глаза на мокром месте, я и то еле сдерживался, так было маму жалко, Таня – ни слезинки. Разговоры всё одни и те же: «Куда едешь?! Зачем?! Осталась бы лучше в Петербурге». И те же всё возражения. Я очень боялся, что сердце у мамы не выдержит, но ничего, последние минуты она держалась почти молодцом, хоть и много слез пролила. Мы с Анной всю обратную дорогу держали ее за руки с двух сторон. На дачу сегодня решили уже не возвращаться, вернулись домой, то есть на квартиру О.И. Анна уложила маму в постель и до позднего вечера с ней просидела, уговаривая. Мне хотелось куда-нибудь уйти, хоть в «Кошку», или к знакомым кому-нибудь, к тому же Правосудову, но не решился их оставить. Мучительно думал о Демианове. Что и как между нами теперь? Неужели конец?

Для одного тебя я был поэтом,

Единственно тебя хотел хвалить.

Моим нестройным и смешным куплетам

Из всех один ты мог благоволить.

А нынче ни стихов, ни нашей дружбы

Нет. Без тебя какие там стихи?!

О как мне трудно, и скриплю натужно

В тетради старой перышком сухим

6 сентября 1910 года (понедельник)

Проснулись поздно. То есть проснулись довольно рано, но долго не хотелось вставать. Бедная мама вообще всю ночь не спала. Я сходил в лавочку, купил чаю хлеба и колбасы. Спорили, стоит ли сегодня ехать на дачу, в конце концов, поехали. По дороге со станции встретили Его. Я его издалека еще заприметил и Анна тоже. Она обрадовалась, говорит мне: «Смотри, кто там идет!». Я ее радости не понял и не разделил. С напряжением ждал, все думал, как это будет. Как поравняемся с ним, как поздороваемся, как разойдемся? Метрах в трех-четырех, смотрю, и он, и Анна друг другу рукой машут, улыбаются. И мама ему улыбнулась, поздоровавшись, издалека еще начала рассказывать о нашем «несчастье». Остановились. Он, продолжая обращаться к маме со словами утешенья, молча, пожал мне руку. Я ответил на рукопожатие и почувствовал неловкость от того, что не знал, как долго могу удерживать его руку в своей. Постояли немного, пошли. И он пошел с нами в нашу сторону. Мама ему говорит: «А вы на станцию шли? Уже не пойдете?» Он ответил, что хотел узнать только, есть ли письма, и что все равно завтра нужно будет идти гулять. Зашли к нам все вместе. Пили чай М. и А. целиком были заняты утешением мамы, всё уговаривали ее, ласкали, рисовали радужные картины. Мне на минуту показалось даже, что меж ними какой-то заговор против меня. В этот раз я уж не оробел и когда он засобирался, вышел за ним, провожать. И что же? Вопреки ожиданиям ни сцен, ни упреков, ни истерик – ничего. Он спокойно и весело рассказывал, как в гостях побывал, кто там были знакомые и с кем из новых познакомился. Так до самой его калитки и болтали. На прощание он обнял меня и поцеловал в щеку, а я украдкой сунул ему в карман пиджака записку со вчерашним стихотворением. Так и разошлись.

7 сентября 1910 года (вторник)

Всю ночь почти не спал, всё думал. О нашем с Демиановым странном разрыве (что же это как не разрыв? Да и сам я не хотел ли того?), о том, как дальше будем жить с Анной. Что ни говори, а по окончании нашей ссылки, должны мы будем явиться в Лион, и мне придется поступить на службу в банк. Смогу ли я, справлюсь ли? И что случится, если Пер-Сури во мне разочаруется? Опять же Италия и мама. Одни и те же мысли по кругу.

Разбужен был звонким смехом. Анна смеется. И еще кто-то. Демианов! Что за странные игры у них? Неужели действительно заговор?! Вышел к ним. Оказалось М.А. уже успел сходить за письмами и наши захватил. Смеясь, рассказывал, как уговаривал отдать их ему. На шум и мама вышла. Нам с Анной пришло от отца. Тут же распечатали. Он сообщает, что уже нанял для нас квартирку в Сорренто и даже с врачом тамошним уже договорился, пишет, чтобы мы в Петербурге особенно не задерживались, пока Анна в состоянии еще перенести дорогу. А ведь действительно, ей потом будет тяжело, я как-то не думал об этом. Мама тут же разрыдалась, стала причитать над нами, что вот, мол, и мы ее покинем. М.А. ей говорит: «Как, разве Вы с ними не едете?!»

– Куда уж мне старухе, да еще с моими-то ногами.

– Вашим ногам там самое место. Лечебный климат. Море, солнце, горячий песок! Это вам в Петербурге вредно.