Новые мелодии печальных оркестров

Отчего доктор Мун заимел над ней такую удивительную власть, Луэлла не понимала. Но с течением времени она обнаруживала, что исполняет многие обязанности, прежде бывшие ей ненавистными. Она осталась в доме с Чарльзом, а когда он окончательно поправился, бывала с ним на званых обедах и в театре, но только если он сам выражал такое желание. Кухню она посещала каждый день, с неохотой, но присматривала за домашним хозяйством — сперва из страха, что все вновь пойдет кувырком, а потом по привычке. Причем ее не оставляло чувство, что ее поведение как-то связано с доктором Муном: он словно бы постоянно рассказывал ей что-то важное о жизни или почти рассказывал, но что-то и таил, боясь, что она узнает.

Когда возобновилось их нормальное существование, Чарльз, как заметила Луэлла, сделался не таким нервным. Он расстался с привычкой тереть лицо, и если мир не дарил Луэлле столько радости и счастья, как прежде, на нее нисходило иной раз спокойствие, какого она никогда раньше не испытывала.

И вот в один прекрасный день доктор Мун сказал ей, что уходит.

— Как так, навсегда? — испугалась Луэлла.

— Навсегда.

Был странный миг, когда она не знала, радуется или сожалеет.

— Я вам больше не нужен, — заявил он спокойно. — Вы сами не понимаете, но вы выросли.

Он подошел, сел рядом на диван, взял ее руку.

Луэлла молчала и настороженно слушала.

— Мы договариваемся с детьми о том, что им можно сидеть и наблюдать, но в действии не участвовать. Но если они уже выросли, однако продолжают наблюдать, значит, кто-то должен работать вдвойне, еще и за них, чтобы они могли наслаждаться роскошью и блеском этого мира.

— Но мне хочется роскоши и блеска, — возразила Луэлла. — Это все, что есть хорошего в жизни. Нет ничего порочного в желании, чтобы жизнь не стояла на месте.

— Она и так может не стоять на месте.

— Как?

— Это зависит от вас.

Луэлла удивленно раскрыла глаза.

— Настал ваш черед сделаться средоточием, давать окружающим то, что вы до сих пор только получали. Младшим давать надежность, мужу — покой, старшим — некоторое милосердие. Нужно, чтобы люди, которые на вас работают, могли в вас верить. Нужно не порождать неприятности, а улаживать их, быть терпеливей, чем средний человек, и делать не меньше, чем приходится на твою долю, а чуточку больше. Роскошь и блеск этого мира в ваших руках.

Внезапно доктор Мун оборвал себя.

— Встаньте, — сказал он, — подойдите к зеркалу и скажите, что вы видите.

Луэлла послушно встала и подошла к венецианскому трюмо — покупке, сделанной в медовый месяц.

— Вижу несколько новых складок. — Она потрогала пальцами переносицу. — И тени в уголках… это, наверное, морщинки.

— Это вас огорчает?

Она быстро обернулась:

— Нет.

— Понимаете, что Чака больше нет? Что вы его больше никогда не увидите?

— Да. — Она медленно провела рукой по глазам. — Но это, кажется, было давным-давно.

— Давным-давно, — повторил он. — Вы сейчас меня боитесь?

— Больше не боюсь. — Она откровенно добавила: — Теперь, когда вы уходите.

Доктор Мун шагнул к двери. Он выглядел сегодня особенно вялым и еле двигался.

— Дом под вашим присмотром, — устало проговорил он шепотом. — Если здесь светло и не холодно, это ваши свет и тепло. Если здесь воцарится счастье, это будет ваша заслуга. Вас ожидают в жизни радости, но только никогда больше их не ищите. Теперь это ваша задача — хранить очаг.

— Не посидите ли еще? — осмелилась предложить Луэлла.

— Времени нет. — Его голос звучал так тихо, что слова были едва слышны. — Но помните: если вы будете страдать, я всегда готов помочь — насколько достанет моих сил. Я ничего не обещаю.

Доктор Мун открыл дверь. Пока не поздно, нужно было задать вопрос, который интересовал Луэллу больше всего.

— Что вы со мной сделали? — воскликнула она. — Почему я больше не горюю из-за Чака — вообще ни о чем не горюю? Скажите; я вроде бы вот-вот пойму, но все же не понимаю. Пока вы еще здесь — скажите, кто вы?

— Кто я?

Поношенный костюм застыл в дверях. Круглое бледное лицо расплывалось, раздваивалось, умножалось; все лица были разные, но это было то же лицо — грустное, счастливое, трагическое, равнодушное, покорное, и наконец десятки докторов Мунов выстроились в бесконечный ряд отражений, как месяцы, уходящие в перспективу прошлого.

— Кто я? — повторил он. — Пять лет жизни — вот кто я такой.

Дверь затворилась.

В шесть вернулся домой Чарльз Хемпл, и, как обычно, Луэлла встретила его в прихожей. Волосы его были белы как снег, но других следов перенесенная два года назад болезнь не оставила. Сама Луэлла изменилась больше: она немного пополнела, вокруг глаз лежали морщинки, наметившиеся в 1921 году, когда умер Чак. Но она была все еще красива, и в двадцать восемь на ее лице читалась зрелая доброта, словно бы жизненные горести, едва ее коснувшись, тут же поспешили прочь.

— К обеду придут Ида с мужем, — объявила она. — У меня два билета в театр, но если ты устал, то можем и не ходить.

— Давай сходим.

Луэлла всмотрелась.

— Тебе не хочется.

— Да нет же, хочется, в самом деле хочется.

— Ну, после обеда посмотрим.