Новые Мученики Российские

Митрополит не был, как говорится, "блестящим оратором". Проповеди его всегда были чрезвычайно просты, без всяких ораторских приемов, без нарочитой торжественности, но, в то же время, он были полны какой-то чарующей прелести. Именно, незамысловатость и огромная искренность проповедей Митрополита делала их доступными для самых широких слоев населения, которое массами наполняло церковь, когда ожидалось служение Митрополита.

{26} Даже среди иноверцев и инородцев Митрополит пользовался глубокими симпатиями. В этой части населения он имел не мало близких личных друзей, которые, несмотря на разницу верований, преклонялись перед чистотой и кротостью его светлой души и шли к нему в минуту тяжкую за советом и духовным. утешением.

Если в России, в это мрачное время, был человек абсолютно, искренне "аполитичным", - то это был Митроп. Вениамин. Это настроение было в нем не вынужденным, не результатом какой либо внутренней борьбы и душевных преодолений. Нет. Его евангельски простая и возвышенная душа легко и естественно парила над всем временным и условным, над копошащимися где-то внизу политическими страстями и раздорами. Он был необыкновенно чуток к бедам, утеснениям и переживаниям своей паствы, помогая всем, кому мог и как умел, - в случае надобности просил, хлопотал...

Его благородный дух не видел в этом никакого унижения, ни несогласованности с его высоким саном. Но, в тоже время, всякую "политику" он неумолимо отметал во всех своих действиях, начинаниях и беседах, даже интимных.

Можно сказать, что этот элемент для него просто не существовал. Всякие политические стрелы просто скользили по нему, не вызывая никакой реакции. Казалось, что в этом отношении он весь закован в сталь. Ни страха, ни расчета здесь никакого не было (это доказало будущее). Митрополит лишь осуществлял на деле то, что, в отношении выполнимости, кажется (может быть, с большим основанием) почти неразрешимым вопросом: евангельское исключение из религиозной жизни всякой политики т. е., в данном случае, вопросов об отношении к советской власти, к ее представителям и т. д. с известной точки зрения, может быть, это был недостаток, отврат от жизни, но таков факт, и тут ничего не поделаешь. Из духовного облика Митрополита нельзя выбросить эту черту, тем более, что она очень характерна для его высшей степени цельной и монолитной психики.

Таков был тот на долю которого выпало, в качестве главы Петроградской епархии, столкнуться с подступавшей все ближе волной изъятия церковных ценностей, уже помутневшей от пролития крови...

Не трудно было предугадать, зная характер и душу Митрополита, как отнесется он к изъятию. В этом вопрос для него не существовало колебаний ни на одну минуту. Самое главное - спасение гибнувших братьев. Если можно хоть немногих, хоть едину душу живую, исторгнуть из объятий голодной смерти, все жертвы оправдываются.

{27} Митрополит, с его детской простотой веры, был большим любителем церковного благолепия. Для него, как для самого примитивного верующего, священные предметы были окружены мистическим нимбом, но дальше он не шел. Силою своего проникновенного духа он отбрасывал в сторону все эти настроения и чувствования, в его глазах совершенно невесомые сравнительно с предстоящей задачей спасения людских масс. В этом отношении он шел дальше Патриарха, не встречая никаких препятствий к отдаче даже освященных сосудов и т. п. - лишь бы исполнить свой христианский и человеческий долг до самого конца.

Но, наряду с этим, ему представлялось необходимым всячески стремиться к тому, чтобы отдача церковного имущества носила, именно, характер вполне добровольной выдачи "пожертвования". Ему несомненно претила самая процедура изъятия, которой предстояло иметь вид какого то сухого, казенного, принудительного акта, - отдачи нехотя, из под палки, под давлением страха и угроз. Прежде всего, по мысли его, тут было бы явное противоречие истине и справедливости. Он был заранее уверен или, по крайней мере, питал надежду, что население горячо и единодушно отзовется на его призыв, что оно пожертвует во славу Божию и во имя долга христианского с радостью все, что только можно. Для чего же прибегать, хотя бы только внешним образом, к насилию, - ненужному и оскорбительному для населения - в творимом им святом деле.

Другая, вызываемая давлением обстоятельств, необходимая предпосылка к пожертвованию церковных ценностей, должна была, по его мнению, заключаться в народном контроле над расходованием всего пожертвованного. В основе всех происшедших, до петроградских изъятий, бунтов было не нежелание спасти какой бы то ни было ценой погибающих от голода людей, - но глубокое недоверие к ненавистной власти. Население заранее было убеждено, что, вторгаясь грубейшим образом в сферу интимнейших чувств верующих, отнимая у них то, что украшало храмы и богослужения, - большевики, в то же время, ни единого гроша из отнятого не передадут по объявленному назначению. Удивляться такому, хотя бы и утрированному, недоверию - не приходится. Власть его вполне заслужила.