Новые парижские тайны

Ж. С. — Нет! Во-первых, потому, что я не принадлежу к людям, которым языки даются легко, а во-вторых, я никогда бы не смог познать все возможности чужого языка настолько хорошо, чтобы писать на нем.

А. П. — Но предположим, что вы в совершенстве владеете каким-то иностранным языком, который дает вам возможность выразить себя лучше, нежели французский…

Ж. С. — Но почему лучше? Буквально только что я говорил вам, что современный роман универсален. Главное — то, что он содержит, несет в себе. А написан ли он на французском, английском, немецком или итальянском, это уже неважно.

А. П. — Главная тенденция ваших романов — изображение личности. Но Бальзак тоже создавал очень индивидуализированных героев, только он изображал их внутри общества, и мы обязаны ему очень точными наблюдениями о его времени. Вы тоже могли бы стать художником общества. Почему вы этого не захотели?

Ж. С. — Я, наоборот, старался не быть привязанным к какому бы то ни было времени. Я поневоле принадлежу к своему времени, поскольку физически не могу существовать в другой эпохе. Но вы можете заметить, что мои романы не привязаны к какому-то определенному периоду.

Мне бы также хотелось не быть привязанным к определенной стране, быть универсальным. Но это мечта, предел, которого невозможно достичь.

А. П. — В какой мере вас как романиста интересуют исторические процессы, история философии и даже политика в самом широком понимании?

Ж. С. — Все это интересует меня не как романиста, а как дилетанта, так сказать, ради собственного удовольствия.

А. П. — Какой вы нашли ответ на вечные вопросы, откуда МЫ, куда идем, кто мы?

Ж. С. — Никакого. Да я и не искал подобных ответов. Меня интересует человек такой, какой он есть, а не такой, каким он мог бы быть или каким он мечтает быть. То есть реально существующий человек, пытающийся приспособиться к реально существующим условиям. Иначе говоря, его обыденная подлинность.

А. П. — У вас нет ощущения принадлежности к определенному литературному направлению?

Ж. С. — Я пришел бы в ужас, принадлежи я к какому-нибудь литературному направлению.

А. П. — Какое, по-вашему, основное различие между современным писателем и писателем XIX века?

Ж. С. — Погодите. Поскольку я не был лично знаком ни с одним писателем XIX века, мне трудно ответить.

Прежде всего, не было ли тогда у писателя определенного чувства превосходства? Не рассматривало ли его общество как своего рода сверхчеловека, гения и не окружало ли его большим почтением, чем сейчас? По мне, сегодня взгляд на шпателя более верный. Мне не по душе отношение к писателю или художнику как к сверхчеловеку. Его работа отлична от работы других, но это вовсе не значит, что она лучше.

Если врачи правы, любой художник — это прежде всего больной, во всяком случае, человек неуравновешенный, а я склонен им верить. Тревога толкает его придумывать неприятности, постигающие других людей, наделять этих людей жизнью. Он словно алкоголик, чуть ли не тронутый. С какой стати усматривать в этом некое превосходство? Скорее уж хочется попросить за это прощения.

А. П. — Вы интересуетесь поэзией?

Ж. С. — Да, интересуюсь, но поэтов читаю мало. Перед началом этой беседы мы с вами говорили о поэте, которым я восхищаюсь, — о Жаке Превере[106].

Кроме него и моего друга Кокто[107], я почти не знаю современных поэтов. Думаю, что после коллежа мне не случалось открыть книгу современного поэта, кроме тех, кого я только что упомянул.

А. П. — Какой ваш самый поэтический роман?

Ж. С. — Опять трудно ответить. По своей сути, думаю, «Белая лошадь». Кстати, Жид очень любил его и вечерами часто читал своим друзьям. Он считал, что его надо читать вслух именно из-за поэтичности.

Ну, а сам я не знаю. Может, потому, что у меня несколько иное представление о поэзии, чем у других? Для меня поэзия заключается не столько в уравновешенности фразы и звучности слов, сколько в вибрировании, но не звуков, не слов, а самой темы.

Видимо, это не слишком ясно, но мы углубляемся в область, в которой мне все трудней и трудней изъясняться.

А. П. — Вы размышляли — как романист — о смерти и о счастье?

Ж. С. — Во-первых, я считаю, что счастья не существует. Есть лишь более или менее стабильное равновесие. В иные моменты мы находимся в стабильном равновесии, в иные нет.

Обыкновенно мы называем счастьем нечто, что пережили год или десять лет назад, и редко то, что переживаем в настоящий момент, поскольку слишком ясно видим все несовершенство переживаемого, чтобы называть его счастьем.

Ну, а что касается смерти, то, Господи, конечно же, через этот неприятный момент придется пройти, но я особенно не задумываюсь над этим.

А. П. — То есть вы отказываетесь ставить перед собой эту проблему?

Ж. С. — Примерно так. Я считаю, что нет смысла заниматься вещами, против которых бессилен.

А. П. — Но эти неразрешимые проблемы тем не менее занимают всех ваших героев и беспокоят всех людей!