Новые праздники

Совсем я тут с ума сошел. Вот слушаешь песню какую-нибудь (о песнях вообще отдельно, ибо это не хрен собачий, и только ограниченный человек может что-то ставить во главу угла, а что-то по стеночкам) или читаешь что-нибудь, и вдруг так остро все это чувствуешь, что просто, кажется, сейчас разорвется все. Бывают в искусстве такие незатейливые штучки, которые, впрочем, возможны только после того как проходит весь этот хуевый псевдоавангардный пафос в башке; так вот, бывают такие в искусстве незатейливые штучки, простые-простые, но сделанные так, как сама природа; такие знаешь тонкие-тонкие идеально зеркальные и гладкие корочки льда, которые притягивают к себе с невероятной силой; и вот ты как читатель, слушатель или зритель идешь по этому льду, а поскольку ты при этом неглуп, то понимаешь, насколько он, этот лед, тонок, и что под ним просто полная катастрофа, по сравнению с которой даже смерть – хуета хует; вот идешь, думаешь, что ещё секунда и провалишься туда, но незатейливая штучка прочна, и хоть и видишь весь тот ужас под ногами, и хоть и почва ходуном ходит, но не упадешь, потому что автор действительно Мастер. Вот какая фигня!

Впрочем, я стилист. Я не умею по-человечески говорить. Все мне надо какие-то фигуры строить и разрушать. Дурак я.

Все эти идиотские мои теории с Я и не-Я – это чушь полная. Все это нужно было только для того, чтобы близкие люди не отталкивали друг друга в самый неподходящий момент. Я просто физически чувствую, что все, что я пишу, говорю тебе, – я делаю. Я физически чувствую, как ты не понимаешь меня, или делаешь вид, что не понимаешь. Я тоже не понимаю тебя, или делаю вид. Никакой шизофрении тут нет. И вообще разговоры о психическом здоровье и нездоровье в среде «новой русской интеллегенции» – это очень неприятная лично мне черта. Как-то так противно-противно. Это как когда кто-нибудь пылкий что-нибудь пафосно объясняет тебе, и готов тебя разорвать в клочки, лишь бы убедить тебя в том, в чем ты сам убеждался, а потом неизмеримо дальше пошел, когда этот Пылкий ещё «Тремя мушкетерами» зачитывался, в чем, конечно же, нет ничего плохого, но все-таки.

Я понимаю, что не нужно было всего этого писать. Ты можешь спросить, зачем же тогда? Я не знаю, зачем.

Все девочки, в том числе и ты, всегда играют со мной в одни и те же, в сущности, незатейливые свои игрушки. Я знаю, что нужно делать, чтобы было так-то и так-то. Я знаю правила. Я даже знаю, как выиграть у тебя, если даже играть в твою игру. Но я не могу этого делать. Я устал. Мне некогда. Я спешу играть в свою игру, которая, на мой взгляд, более полезна для нас обоих.

Зачем я это написал?

Я очень люблю тебя. Я все время думаю о тебе. Все, что я делаю, все что пишу, записываю, играю – это все играется для тебя. Я ничего не могу тебе предложить. У меня ничего нет. Может быть будет, а может нет. И я ничего не хочу от тебя, но ты моя часть. Ты все время со мной. Это и тяжело и больно и хорошо. Я ничего не знаю. Я сказал в этом письме слишком много лишнего и откровенного. Ты при всей моей любви к тебе, по-моему, не тот человек, который способен это оценить, но мне все равно. Ты вот ненавидишь все эти слова «люблю» и т.д. Я тебя очень хорошо понимаю. Честное слово. Но я могу тебе объяснить, что такое любить тебя.

Любить тебя, это ни на что не рассчитывать, ни на что не обижаться, ждать, ждать, ждать, перестать понимать мужчина ты или нет; это когда случайно встречаешься с какой-нибудь женщиной взглядами, безо всякого намека на желание чувствуешь себя безнадежно старым, да и в сущности не существующим человеком; это когда видишь на улице счастливые пары, независимо от их возраста, то испытываешь чувство, родственное тому, которое испытываешь, глядя на мальчишек, играющих в «казаки-разбойники»; это когда думаешь, что так больше невозможно, а потом ты снишься во сне; это когда вообще забываешь, что такое половое влечение, это когда от любого случайного прикосновения бьет током; когда думаешь, что это, наверно, просто совсем другая болезнь, на самом деле все прошло, но тут ты приезжаешь, и как только я слышу твой голос, (еще даже не видя) все время, здесь, без тебя, как будто вываливается, как будто ты не в прошлом январе уехала, а в этом; когда идешь на первую стрелку с тобой (в смысле сейчас) и лихорадочно думаешь что же сказать, когда ты подойдешь сзади и закроешь мне глаза, (в том, что это будет именно так почему-то нет никаких сомнений, как, собственно, и происходит на самом деле, разве что я забываю сказать то, что придумал.) А потом ты просишь налить тебе чаю, за что я, конечно, снова и снова извиняюсь, а я, правда, не могу этого сделать. Совсем не могу. Я не знаю, чем это объяснить.

Когда уже почти два года назад ты первый раз была у меня в гостях, ты сказала, что любишь письма длинные-длинные, и на моем игрушечном льве навязала узелков.