Новые праздники

Все это время, пока я сначала ждал, когда мы начнем «сведение», а потом непосредственно «сводил», я не считал возможным звонить Н., потому что к тому времени уже зарекся звонить девочкам с обещаниями, что все, мол, вот-вот, и твердо решил звонить только с результатом. При этом я, конечно, очень рисковал, что девочка Н., у которой в ее восемнадцать лет время течет совершенно иначе, решит, что я просто говно-человек и, видимо, решил ее кинуть на произвол судьбы, даже не удосужившись передать ей кассету с песнями в ее же исполнении. Когда я наконец позвонил ей в начале февраля, она и вправду призналась мне, что уже не чаяла меня услышать.

Я уже понял, что не могу ни на кого променять мою глупую Имярек, и понял, что никогда и не хотел ничего от Н., хоть мне по-прежнему хотелось подарить ей цветов и Bjork.

Bjork я не нашел, хотя искал ещё даже перед новым годом, но подарить цветы я считал совершенно необходимым. Не подарил я их только потому, что прокопался дома; мне внезапно все стали звонить по телефону, сходу начиная излагать суть каких-то там неотложных дел; потом мне обязательно нужно было побриться; потом что-то ещё — наконец, когда я выскочил из дома и посмотрел на часы, оказалось, что до стрелки с Н. остается всего каких-то пять минут. Таким образом, цветы тоже пришлось исключить.

Я не видел ее к тому времени целых два месяца. Глаза ее как всегда излучали романтическую восемнадцатилетнюю деловитость и необъяснимую трогательность. Я отдал ей кассету с нашими песнями, прошелся с ней до следующего пункта ее перенасыщенного разного рода делами пути, и попрощавшись у какого-то подъезда, пошел своей дорогой и уже в скором времени выкатился на Калининский проспект. Там, пройдя всего каких-то сто шагов, я набрел на музыкальный ларек, где, презрев собственное будущее, купил и компакт-диск Агузаровой, и те самые три альбома Biork, которые так хотел подарить Н.

Когда я положил это все к себе в рюкзачок, я понял, что с Н. у нас дальше ничего не получится ни в каком плане, по крайней мере в ближайшие десять лет. Такая жизнь.

Я только-только заработал очередных денег. Я купил себе кофе, любимых сигарет «Житан» в черных коробочках, и упоенно реализовывал всю вышеперечисленную продукцию, слушая свою первую после Другого Оркестра студийную запись. В принципе, все было ничего, если бы не то-то, то-то и то-то.

Все-таки мне не нравился звук. Он был какой-то слишком, наверное, «творческий». И слишком в какой-то очень своей системе координат. Грубо говоря, это было совсем не то. Кроме того, мне уже не нравились аранжировки. И, что греха таить, Н. — умница и совершенно замечательная девчонка, но… ей было восемннадцать. У нее были совсем другие проблемы, чем у моей лирической героини, точный возраст которой определить довольно сложно, но это явно больше двадцати пяти. Н. не понимала, о чем поет, и через ее непонимание этого бы не понял никто. Н. слишком любила ещё академический авангард, слишком удачно, видимо, складывалась ее сексуальная биография (если вообще уже складывалась), чтобы она могла видеть в этих песнях что-то ещё, кроме циничной постмодернистской перверсии. Я не хотел этого. Мне так не нравилось. Точнее, мне-то нравилось все, но я хотел воспитать из себя попсиста.

Короче говоря, попив где-то с неделю кофе и послушав раз пятьдесят свои девичьи песни первой модификации, я вздохнул и принял решение. Окончательное. Потому что в глубине души я уже давно понимал, что завершение записи у Эли — это далеко не конец истории. Из прагматических соображений я старался не травмировать себя излишней же с собой откровенностью, опасаясь не закончить вообще ничего. Но темные лошади уже нетерпеливо поцокивали копытцами о хозяйское темя.

LXIII

Чего нельзя? А можно что — ответь! Да ничего нельзя, да хуй бы с ним вовеки! Ебена мать, ведь мы уже не дети, не веки, не глаза, не хуй-нанэ, ебена мать — что в этом пустозвучье для сердца русского опять, блядь, не срослось! О, ткани, ткани, пух и… пух и прах! Ах, все не так! Поганки, тараканы! Ну нет Любви, и на хуй мне она? Ах нет, она одна, одна тревожит, сосет под ложечкой и только, а не хуй, когда б могла б. И когда могла, то ой как здорово. Ведь хуй мой — это вам не ложечка, увы, и не варенье, и не мед, да, впрочем, и не деготь. Ебись конякой красною импровизэйшен, бля! Что делать мне, что мне, дитю вселенной, что предназначено, — да как бы ни хуя! Но почему? Да чем же плох так я?