Новые праздники

Мы проговорили с ней целый час о какой-то хуйне, оба осторожные друг с другом, как «еб твою мать». После разговора с ней я как всегда пошел перекуривать на лестницу и за аранжировку уже так и не сел. У меня тотчас же нарисовались неожиданные дела по милости моей Имярек. Я пошел в ванную и начал стирать наиболее приемлимую для предстоящей встречи имеющуся у меня скудную одежду. Какие уж тут аранжировки! Стирал я часа два.

На следующий день я вышел в назначенный час из своего подъезда и направился к этому самому вышеозначенному ебаному метрополитену на стрелку с И. Я уже тогда знал, что она обязательно подкрадется ко мне сзади и закроет мне своими мелкими ладошками глаза. Точнее, я не знал этого, но очень на это надеялся. Степень страха перед исполнением этой интимной мечты была, однако, столь высока, что я специально встал в ту позицию ожидания, в которой ну уж никак нельзя было подкрасться ко мне сзади.

Она, пунктуальная прежде, как подобает русским гражданам, часто выезжающим на Запад, на сей раз опоздала на полчаса. За секунду до того, как она появилась совсем не с той стороны, откуда я ее ждал, и все-таки закрыла мне сзади глаза, мне искренне и очень сильно хотелось ее убить.

У нее была короткая стрижка. Я не люблю короткие стрижки. В глубине душонки я мелко обрадовался, что она выглядит не совсем так, как столь долго ожидаемый, представляемый в воображении и безнадежно вожделеемый образ. Но на самом деле я обманывал сам себя, потому что уже через десять минут я понял, что несмотря на то, что «не прошло и года», этих самых полутора лет как будто бы и впрямь не прошло.

Мы поднимались по эскалатору из чрева станции метро «Театральная». Как она и просила, я собирался отвести ее на литературный вечер. Шли мы, как вы не догадываетесь, на какую-то презентацию американского русскоязычного журнала «Черновик». Я заведомо предупредил Имярек, что будет скучно, что чудес не бывает, что все глупы, как и прежде, и вообще на литературных вечерах зрелому литератору делать нечего, потому что туда ходят одни карьеристы да не нюхавшие пороха осьмандцатилетние поэты, желающие ежедневным посещением таковых вечеров соориентировать свою чистую душу в сторону того же самого карьеризма.

Она сказала, что и без меня все знает, но ей надо по делу познакомиться с Кузьминым. Чистая душа! Не мог же я ей сказать, что у нее заведомо ничего не выйдет, как, кстати, потом и оказалось. Я не имел в ее глазах права на подобные тирады, поскольку она считала, что у меня всё со всем плохо лишь потому, что я недостаточно активен, а не потому, что я в свои неполные двадцать пять знаю эту ебаную жизнь как облупленную и знаю, что она — полная фикция и вечный карнавал бездарей. Конечно, я оказался прав.

Мы ещё не дошли до места, а я уже не мог идти с ней рядом. Она, конечно, чисто интеллектуально предполагала, что мне очень плохо и больно, но, естественно, ничего не чувствовала, потому что давно уже приучила себя не тратиться на излишние и неперспективные с ее точки зрения эмоции. Я еле сдерживался, чтобы не придушить ее на месте. Но сдерживаться за то время, что ее не было со мной, я научился — дай бог каждому!

Но все-таки моё измененное состояние сознания дало себя знать, когда мы уже расселись на стульчики в какой-то блядской гостиной. Там давали чай, ебать его красным конем! Она снова посмотрела на меня так, как будто мы с ней в браке уже лет пять и совершенно неразлучны, отчего нам то хорошо, то хуево, и сказала небрежно: «Ой, слушай, тут чай дают оказывается! Принеси, пожалуйста!»

И тут я не знаю, что со мной случилось, но только я понял, что я не могу этого сделать. Нет никаких сил, решительно нет никакой возможности, совершенно нереально! Я сказал ей об этом, и голос мой неожиданно для меня самого приобрел тон, абсолютно исключающий какие бы то ни было возражения. О, если б таким тоном я умел требовать от нее что-нибудь другое! Не исключено, что она бы не держала меня за такое говно, за которое ей удобно.

Услышав отказ принести ей чай, любимая моя, честно говоря, просто охуела. На секунду она даже опешила, не зная, как ей себя повести. Она повторила свою просьбу ещё раз, ещё раз услышала мой отказ; встала, принесла себе чай сама и некоторое время молча потребляла его, не поворачивая в мою сторону головы. Через пару минут она удостоила меня следующими словами: «Все настроение испортил! В первый же час!»

Тут мой тон перестал быть таким серьезным и я по своему обыкновению начал глупо извиняться, хотя всем известно, что как только ты начинаешь извиняться, тебя тотчас же начинают действительно натурально, что называется, извинять, будто ты и впрямь в чем-то виновен. Имярек была таким же человеком, как и мы все, поэтому не преминула сразу объяснить мне, что я говно, и теперь уже точно между нами как бы все кончено.