Новые работы 2003—2006

«В повседневной речи это слово связано с представлениями о Дворцах и Парках культуры, о культуре обслуживания и культуре быта, о политической и физической культуре, о музеях, театрах, библиотеках. Несомненно, в этих представлениях отражаются определенные элементы культуры. Однако из простого перечисления различных вариантов использования слова, – справедливо замечает автор, – …нелегко понять ‹…›, каков его общий смысл».[556]

ХII. Публичный язык в постоветской России

1

После 1991 года язык публичной сферы сразу обнаружил свою ущербность. Пошли бои за право пускать матерком с телеэкрана, а затем влился и прочно обосновался в политической публицистике скудный, но энергичный язык «новых русских», он же блатной, он же стёб: крыша, разборка, наехать, сдать, – и застрял в ней до сего дня, непосредственным образом затормаживая общественное размышление. Потому что блатной глагол «сдал» (Гайдара, Чубайса, Черномырдина) ни в малой мере не описывал тогдашних драматических событий.

Вот когда сказался по-настоящему урон, нанесенный слишком долгим господством тоталитарной власти. В Польше, например, которая попала под этот пресс тогда, когда в нашей стране уже завершилось формирование официальной публичной речи и начала проявляться ее уродливая связь с разговорной речью основной массы населения (см. предшествующие главы), ситуация была резко отличной. А. Вежбицка сочувственно цитирует суждения своих коллег о польской ситуации:

«…В условиях, когда цензура беспощадно подавляет любое свободное выражение мысли, остается лишь одна свободная область, неподвластная этому контролю, – это область живого разговорного языка».[557]

Здесь было некоторое сходство – известный историк Р. Ш. Ганелин в книге с говорящим названием «Советские историки: о чем они говорили между собой. Страницы воспоминаний о 1940-х – 1970-х годах» (Изд. 2-е. СПб., 2006) свидетельствует о пропасти между письменным (особенно печатным) и устным словом:

«В Фундаментальной библиотеке общественных наук в Москве, находившейся в нескольких минутах ходьбы от Кремля, на площадке перед входом в читальные залы я со второй половины 1940-х годов в течение лет двадцати наблюдал постоянный “толчок”, где специалисты, занимавшиеся зарубежным миром и международными отношениями, рассказывали друг другу то, что не могли написать в своих работах» (С. 8).

Можно добавить – и на ином языке.

Польские наблюдатели отмечают:

«…В советском русском языке возник очень резкий разрыв между сферой официального и частного языкового поведения. ‹…› Можно говорить о возникновении в советском русском языке чего-то вроде политической диглоссии».

Но разница – была, и очень существенная: в Польше – «в стране, где основная часть общества вынуждена существовать в подполье, а маленькая и отчужденная от общества часть контролирует большую часть легальной жизни…», был создан во время господства «социалистической» системы подпольный язык, и исследователи полагают: «Его роль в сохранении тождества, духа и внутренней свободы нации трудно переоценить».[558] У нас этого не было. Напротив – весьма малая часть общества пользовалась «подпольным языком». Эта среда, в какой-то момент претендовавшая на то, чтобы стать авторитетной для большинства, скоро внутри страны превратилась в маргинальную – и уже не претендовала на то, на что претендовали, и не без успеха, польские «подпольщики»: не видела своей задачи в формировании независимого языка.

Остается совершенно неисследованным влияние на «послесталинскую» языковую ситуацию двух, по крайней мере, – и противоположных – явлений:

1) многолетней деформации – «усыхания» – повседневной родной речи в жизни миллионов носителей русского языка в условиях советской каторги,