Новые силы

Фру Ганка взглянула на него. Он всё продолжает злобствовать, и как это не идёт к нему! Он сам не знал этого, а то, конечно, не стал бы так поджимать губы и злобно сверкать глазами. Впрочем, он, по обыкновению, был большей частью молчалив, Агате он не сказал за всё время ни слова и делал вид, будто не замечает её присутствия. Что она сделала ему? Разве она могла поступить иначе? Почему он не хочет об этом подумать?

Но он даже не смотрел на неё.

Сварили кофе, но, из внимания к Ойену, которому становилось всё хуже, решили пить его на каком-нибудь островке. Яхта пристала к маленькой шхере. Все расположились на камнях, валялись на жёстком каменистом берегу, возились и шумели. Это было ново и весело. Ойен смотрел широко раскрытыми, изумлёнными глазами на всё, на море, на волны, наполнявшие своим тяжёлым рокотом воздух, на этот пустынный островок, на котором не росло ни единого деревца и где трава была выжжена солнцем и морской водой. Как всё это странно и необыкновенно!

Агата обходила всех с чашками и стаканами, её крошечные ручки боялись выронить что-нибудь, она ступала осторожно, словно балансируя на канате, и даже высунула от напряжения кончик языка.

Мильде предложил тост за её здоровье.

— Нет ли у тебя шампанского? — спросил он Оле.

И шампанское сейчас же появилось, стаканы наполнились, и тост был покрыт громкими криками «ура».

Мильде был в чудеснейшем настроении, он придумал закупорить пустую бутылку и пустить её в море, предварительно вложив бумажку, на которой все напишут свои имена, и мужчины и дамы.

Все написали, за исключением Паульсберга, который решительно отказался. Человек, пишущий так много, как он, не станет, забавы ради, писать на каких-то бумажках, — сказал он.

И он встал и отошёл один в сторону.

— Так я сам припишу его, — сказал Мильде и взялся за карандаш.

Но тут фру Паульсберг сердито крикнула:

— Что такое? Я надеюсь, вы не сделаете этого? Паульсберг сказал, что не желает, чтобы его имя стояло на этой записке, и этого нам должно быть достаточно.

Фру Паульсберг имела чрезвычайно оскорблённый вид. Она заложила ногу на ногу и держала чашку кофе, словно бокал с пивом.

Мильде сейчас же извинился: ведь это просто шутка, сказал он, самая невинная шутка. Но сейчас, подумав немного, он должен признать, что фру Паульсберг права, это глупая выдумка, Паульсберг не может делать таких вещей, словом... Впрочем, по совести сказать, ничего забавного в этом нет, и он просто-напросто предлагает бросить эту затею с бутылкой... Если не будет имени Паульсберга, то какой в ней смысл... Как полагают остальные?

Но Иргенс не мог более сдерживаться и язвительно засмеялся прямо в лицо Мильде.

— Хе-хе-хе, господин лауреат, да ты прямо божественен!

Господин лауреат! Никак он не может забыть эту премию!

— А ты, — ответил, вспылив, Мильде и посмотрел на него пьяными глазами, — ты становишься положительно невыносим, и невозможно иметь с тобой дело.

Иргенс притворился изумлённым.

— Что такое? По твоему тону я могу заключить, что мои слова тебе не понравились?

Фру Ганка выступила примирительницей. Ну, зачем же ссориться на такой прогулке! Это нехорошо, нет, это положительно дурно. Кто будет ссориться, того утопят!

Иргенс сейчас же замолчал, он даже не бормотал ничего сквозь зубы, как делал обыкновенно, когда бывал зол.

Фру Ганка задумалась: как её поэт и герой изменился за несколько недель! Отчего это? Как посветлели его тёмные глаза! Усы его обвисли, лицо утратило свежесть и не было уже так обаятельно, как прежде. Но тут она вспомнила о всех его разочарованиях, о неудаче с премией, о печальной судьбе его книги, этого собрания прекрасных стихов, которое с таким злонамеренным расчётом везде замалчивали. Она обернулась к Агате и сказала:

— Бедный Иргенс стал так раздражителен, вы, наверное, это тоже заметили? Но это, конечно, пройдёт.

И фру Ганка решила сделать всё возможное, чтобы оправдать его, и в своей сердечной доброте повторила те самые слова, которые Иргенс столько раз сам говорил наедине с ней: не удивительно, что он стал так озлоблён, озлобление, подобное этому, нужно уважать. Целые годы он старался, работал, а народ, страна, государство ничего не хотят сделать для него.

— Да, это ужасно! — сочувственно сказала Агата. Фрёкен Агата вдруг сразу поняла, что не отнеслась к этому человеку так, как следовало, что она была неделикатна, даже груба, и с излишней жестокостью оттолкнула его. Она дорого дала бы за то, чтобы этого не было, но теперь было уже поздно.

Паульсберг вернулся со своей одинокой прогулки по островку и заявил, что пора собираться домой. Как бы не было дождя, ему кажется, что что-то на это похоже. Да к тому же и солнце почти село, и поднимается сильный ветер. ...

Агата обошла ещё раз всех с чашками, предлагая ещё кофе. Она нагнулась к Иргенсу ближе, чем было нужно, и сказала:

— А вы, господин Иргенс?

Этот почти просительный тон заставил его поднять на неё глаза. Он не хотел кофе, но с удивлением взглянул на неё и улыбнулся. Она обрадовалась, чуть не уронила подноса и проговорила, запинаясь:

— Ну, немножечко?