Новые страдания юного В.

— Нет. Он их все забрал с собой. А сюжеты — какие там сюжеты! Мы сплошь абстрактно рисовали. Одна картина называлась «Физика». Другая — «Химия». Или: «Мозг математика». Вот только его мать была против. Хотела, чтобы он «приобрел приличную профессию». Эд здорово психовал, если вас это интересует. Но особенно он лез в бутылку, когда она — я имею в виду мать — прятала открытки от его предка… я хочу сказать— от его отца… то есть… от вас. Такое часто бывало. Вот тогда он жутко психовал.

Это точно. Вот уж чего терпеть не могу. В конце концов, есть тайна переписки или нет? А открытки были мне адресованы — черным по белому. Господину Эдгару Вибо, рубаке-гугеноту. Всякому идиоту было ясно, что меня оберегают от родителя — этого прохиндея, который всю жизнь только и думал, где бы за галстук заложить да с бабой переспать. Черный человек из Миттенберга. Тоже мне — художник! Никто, видите ли, не понимал его картин. Было бы что понимать.

— И вы считаете, что Эдгар потому и сбежал?

— Не знаю… Во всяком случае, хоть все и думают, что Эд сбежал из-за истории с Флеммингом, но это все ерунда. Зачем он так сделал — я, правда, и сам не знаю. Ему всегда везло. По всем предметам любому сто очков вперед даст, и без зубрежки. Если что — старался никогда не ввязываться. Ребята даже злились. Говорили: маменькин сынок. Конечно, не при всех. С Эдом шутки плохи — враз бы им показал. Или просто бы не расслышал. Вот, например, с этими мини-юбками. Девчонки из нашего класса повадились в мини-юбках в мастерскую ходить — на уроки. Чтобы мастерам было на что поглядеть. Те уж тыщу раз приказы издавали: запретить. Так нас доняли, что однажды мы — все ребята как один — явились на урок в мини-юбках. Вот был суперцирк! А Эд не захотел. Да это было и не по нем. Наверно, думал: вот идиоты.

Не совсем так. Я очень даже за короткие юбки. Вот утром выползешь из своего логова, смурной, заспанный, а увидишь такую юбочку в окне и сразу оживешь. Вообще, по-моему, пусть каждый одевается во что хочет. А цирк этот был — высший класс. Я только потому не стал встревать, чтобы мать не расстраивалась. Вот где я и в самом деле был дурак дураком — вечно боялся, как бы она не расстроилась. Меня вообще приучили ходить по струнке — не дай бог кого-нибудь расстроишь. Так вот и жил: то нельзя, это нельзя. Гроб. Не знаю, понятно ли я говорю. Зато теперь, может быть, вам ясно, почему я им всем сказал — привет! Сколько можно людям глаза мозолить: вот вам, видите ли, живое доказательство того, что парня можно чудесно воспитать и без отца. Так ведь оно было. Однажды мне пришла в голову идиотская мысль: а что, если я вдруг в один прекрасный день концы отдам? Скажем, черная оспа или еще какая-нибудь гнусь. Да если тогда спросить: а что я от жизни имел? Отвязаться от этой мысли не мог — так и стояла колом в башке.

— Вообще, я-то считаю, Эд убежал потому, что хотел стать художником. Вот и все! А эти идиоты в Берлине не приняли его в художественное училище.

— Почему?

— Эд сказал: «Бездарь я. Никакой фантазии». Он здорово психовал.

Еще бы! Хотя, конечно, это факт: все мои произведения дерьмо, что и говорить. Ведь почему мы только абстрактные картины и рисовали? Потому что я, идиот, в жизни бы не нарисовал ничего стоящего, чтобы потом можно было узнать: хоть паршивую дворнягу какую-нибудь. С этим рисованием я уж точно был идиот идиотом. Хотя вообще цирк получился что надо. Вваливаюсь я в это училище и прямиком к профессору в кабинет. Бац ему листочки на стол — избранные произведения, будьте любезны. Он сначала спросил: «И как долго вы этим занимаетесь?»

Я: «Не знаю. Довольно долго». А сам на него даже не смотрю. Он: «У вас есть какая-нибудь профессия?»

Я: «Нет, насколько мне известно. А зачем?»

Вот тут-то ему самое время и было вышвырнуть меня за дверь, как щенка! Но старичок был крепыш! Такого не прошибешь!

Он: «Здесь есть какой-нибудь порядок? Который лист первый, который последний?» Имелась в виду моя экспозиция у него на столе.

Я: «Ранние вещи — слева». Ранние вещи! Братцы! Загнуться можно! Это я ему здорово врезал. Под самый дых.

Он: «Сколько же вам лет?»

Старика и в самом деле было не прошибить!

Я промямлил: «Девятнадцать».

Не знаю, поверил он или нет.

Он: «У вас есть фантазия. Это бесспорно, совершенно бесспорно. И рисовать вы умеете. Если б у вас была профессия, я бы сказал —* чертежник».

Я начал собирать свои листочки.

Он: «Я ведь могу и ошибаться. Оставьте у нас свои рисунки дня на два — на три. Ум хорошо, а два-три, как известно, лучше».

Я складывал свои листочки. Железно. Не было более непризнанного гения, чем я.

— И все-таки вы остались в Берлине?

— Эд остался. Я — нет. Не мог просто. Но его сам уговаривал.

По идее я был прав, это имело смысл. В конце концов, уж где-