Новые странствия Салли Джонс

Главной новостью дня было итальянское парусно-паровое судно из Салерно. Оно вынужденно зашло в лиссабонский порт после того, как несколько пассажиров заболели дифтерией. Дифтерия – очень опасная и заразная болезнь. Поэтому портовые власти наложили на судно карантин. Никто из экипажа и пассажиров не мог ступить на берег, и никто с берега не мог взойти на борт. Однако люди в городе до смерти боялись, что зараза все равно распространится, и некоторые требовали, чтобы судно отбуксировали обратно в море и бросили там на произвол судьбы.

– Вот не повезло беднягам, – вздохнула Сильвия Дюбуа, и я кивнула в знак согласия.

Когда наконец наступила полночь, я пошла на остановку у Кайш-ду-Содре и доехала ночным трамваем до Алфамы. Вагон был набит официантками и уборщицами с измотанными потухшими лицами, которые возвращались домой после вечерней смены в большом казино в Эшториле. Я нашла свободное место у окна и устало опустилась на отшлифованное до блеска деревянное сиденье.

Вероятно, я задремала. Когда я открыла глаза, мы уже были на Праса-ду-Комерсиу. С противоположной стороны к остановке подъехал другой трамвай. Вагоны остановились совсем рядом. Я повернула голову и заглянула внутрь. И первое, что я увидела через полоски дождя на стекле, был Харви Дженкинс. Он сидел в каких-то двух метрах и, не замечая меня, сосредоточенно смотрел перед собой.

Я удивилась. Разве Дженкинс не говорил, что собирается к вдове Евлалии в Байрру-Алту? Почему же тогда он едет на трамвае из порта Алфамы? Может, вдове наскучило готовить ему луковый пирог? Сейчас он, очевидно, возвращался домой, в луна-парк. И, судя по всему, вечер у него не задался.

Петух смотрел на меня белесым глазом. У меня возникло четкое ощущение, что слепая птица чует, что я где-то рядом. Она беспокойно переминалась с ноги на ногу на плече хозяина. Повинуясь какому-то непонятному инстинкту, я сползла пониже, чтобы Дженкинс не увидел меня. Его трамвай дрогнул и, зазвонив, тронулся в путь. В ту же секунду мой трамвай покатился в другую сторону.

5. Признание гадалки

Серое ненастье и туман на несколько дней заволокли Лиссабон. Ни малейший ветерок не рябил реку, а дым всех угольных каминов города неподвижно стоял в воздухе, затрудняя дыхание.

Пелену вскоре рассеял зловещий теплый юго-западный ветер. Далеко на западе, над океаном, на фоне черно-синего неба показались рваные клочки белых облаков. Почти сутки гроза висела неподвижно и набиралась сил, а потом медленно поползла в сторону города.

– Ну, я пошел, не то сухим мне до Евлалии не добраться, – мрачно взглянув на небо, сказал Дженкинс, когда я сменила его у карусели. – Еще немного – и ливанет.

Дженкинс оказался прав. Сразу после его ухода на землю упали первые тяжелые капли, а потом небеса разверзлись. Дождь хлестал покрытую гравием площадку, на которой стоял луна-парк, превращая ее в глинистое месиво. Ветер усиливался. Низкие облака неслись вплотную над крышами домов, город озаряли шипящие белые молнии. Последние посетители спасались бегством. Вместо того, чтобы следить за каруселью, я помогала привязывать и прятать то, что иначе бы унесло ветром.

Ближе к ночи бушевала настоящая буря. Директор Брокдорфф выбежал под ливень в одних кальсонах и приказал снять вывеску с крыши билетерской будки. Одновременно я услышала, как Маргоша зовет на помощь. Крепеж ее шатра сорвало.

В куче хлама за каруселью я нашла длинную веревку и кое-как привязала шатер к дереву. Потом перетянула все тросы и вбила колышки поглубже в землю. Гадалка стояла в проеме шатра, бледная от волнения. Когда я закончила, она облегченно захлопала в ладоши и махнула мне, чтобы я вошла внутрь.

Одесситка Маргоша была здоровенной, крепкой женщиной с красивыми глазами и лицом портовой гуляки. В ушах сверкали черные камни, оттягивая мочки чуть не до плеч. Маргошин шатер был украшен пестрыми тканями приглушенных тонов. Фонарики под сводом шатра цедили пряный запах, хотя света давали не много. Вокруг маленького столика с двумя стульями выстроилась группка причудливых скульптур. Всякий раз, когда порыв ветра налетал на шатер, фонари качались, и тени скульптур беспокойно прыгали по драпировкам на стенах.

– Какая ты молодец, что спасла мой шатер, – сказала Маргоша. – Садись, я налью тебе чего-нибудь горяченького. Мы же не хотим, чтобы ты простыла.

У нее был чудной акцент, в ее речи смешались слова из разных языков. И все же я легко понимала ее. Я села, а она тем временем принесла две чашки и наполнила их горячей красновато-бурой жидкостью из латунного ковшика с длинной ручкой. Я отпила немного, но не смогла определить по вкусу, что же это такое.

– Я предсказывала будущее собакам и кошкам, – усевшись напротив, сказала Маргоша. – Но обезьянам – никогда. Хочешь, погадаю? Это бесплатно. В благодарность за помощь.

Я покачала головой: мне совершенно не хотелось, чтобы мне гадали. Но потом вспомнила, что сказала Сильвия Дюбуа, когда я только начала работать в парке. Что Дженкинс во что-то там «вовлек» Маргошу. Ради меня. Что она имела в виду? Хорошо бы это выяснить.