Новые центурионы

– Правда? – спросил Гус, читая надписи на окнах магазинов.

– Зло от него не спрячешь. Безошибочно распознает людские недостатки. У него страсть к порядку и букве закона. Умеет быть непреклонным, – сказал Кильвинский.

– Вы так это говорите, словно восхищаетесь им.

– Я его люблю. Когда он уйдет, все переменится.

Странный тип этот Кильвинский, подумал Гус. Говорит рассеянно, будто тебя здесь и нет, если б не эта детская усмешка, мне в его обществе было бы не по себе.

Страшно важничая, какой-то юноша-негр пересекал Джефферсонский бульвар, и Гус стал следить за ним, изучая, как тот гибко поводит плечами, как свободно размахивает согнутыми в локте руками, как широк и упруг его шаг. Кильвинский заметил:

– Здорово идет. Настоящий щеголь.

И Гус ощутил полное свое невежество в негритянском вопросе, ему страшно захотелось узнать о неграх побольше, узнать побольше обо всех людях. На этой работе уже через несколько лет он мог бы научиться неплохо в них разбираться.

Они отъехали от того юноши уже на несколько кварталов, но из головы у Гуса не выходили коричневые руки с играющими мышцами. Интересно, как бы ему пришлось, доведись им встретиться лицом к лицу, случись ему вступить в схватку с таким вот преступником, да еще и без напарника? И без висящего сбоку револьвера? И если бы блестящий золотой значок и синий мундир не произвели на негра никакого впечатления? Вновь отругав себя за то, что поддается коварству страха, он поклялся, что одолеет его. Беда была в том, что клятву эту он давал не впервые, однако страх, или, скорее, предчувствие страха, не отпускал, нервно урчал желудок, влажнели руки, сохли губы. Ну хватит, довольно подозрений. Да и с чего он взял, что в нужный момент не сможет вести себя, как подобает полицейскому?

А что, если окажет сопротивление при аресте какой-нибудь бугай, вроде Кильвинского? Гус задумался. Как же я смогу его задержать? Ему было о чем порасспросить напарника, но расспрашивать Кильвинского он постеснялся. С кем помельче было бы куда проще. А теперь и вовсе сомнительно, что настоящего приятеля он найдет себе среди этих людей в униформе. В их обществе он чувствовал себя мальчишкой. Возможно, он допустил ошибку. Возможно, подумал он, ему никогда не стать одним из них. Они кажутся такими сильными и уверенными в себе. И повидали немало. Но, может, это лишь бравада? Может, и так.

Но что, если от того, сумеет ли он преодолеть свой страх, чего до сих пор ему так и не удавалось, будет зависеть чья-то жизнь, хотя бы того же Кильвинского? Четыре года семейной жизни да работа в банке оказались тут неважным подспорьем. И почему ему не хватает смелости поговорить откровенно с Вики? Он вспомнил, как часто, особенно после занятий любовью, лежал в темноте рядом с ней, но наедине со своими мыслями, и молился, чтобы у него достало отваги на честный разговор, но отваги всякий раз недоставало, и про то, что он трус и сам знает об этом, не знал, кроме него, никто, даже Вики. Остался бы он в банке – и кому какое дело, трус он или нет? Он был хорош и в борьбе, и в физподготовке, но стоило кому-то на тренировке в паре с ним действовать всерьез, как его тут же мутило и уже можно было из него веревки вить. В чем причина? Однажды, когда его поставили бороться с Уомсли, он слишком жестко провел захват – именно так, как и показывал им Рэндольф. Уомсли рассвирепел. Стоило Гусу глянуть ему в глаза, как страх вернулся, сила ушла, и Уомсли легко уложил его наземь. Он сделал это с такой злобой и яростью, что Гус даже не сопротивлялся, хотя знал, что он сильней Уомсли и куда проворнее. Ничего не попишешь: неспособность подчинять себе свое тело была следствием его трусости. Неужели ненависть – это именно то, чего я так боюсь? Неужели ее? Лица, искаженного ненавистью?

– Эй, квочка, кончай высиживать цыплят, отжимай сцепление! – крикнул Кильвинский, не имея возможности помешать какой-то дамочке за рулем ползти на своей машине к светофору. Она преградила им путь и вынудила затормозить на желтый свет.

– Пятьдесят четвертая улица, западная сторона, номер сто семьдесят три, – проговорил Кильвинский, царапая в блокноте.

– Что? – спросил Гус.

– Наш вызов. Пятьдесят четвертая улица, западная сторона, номер сто семьдесят три. Записывай.

– О, простите меня, пожалуйста. Никак не освоюсь с этим радио.

– Ответь им, – сказал Кильвинский.

– Три-А-Девяносто девять, вас понял, – произнес Гус в ручной микрофон.

– Ты и сам не заметишь, как начнешь без труда различать сквозь это щебетание свои позывные, – сказал Кильвинский. – Просто требуется какое-то время. У тебя получится.

– А что это за вызов?

– Вызов по невыясненным обстоятельствам. Это значит, что человек, позвонивший в полицию, и сам толком не понимает, что там стряслось, или не смог этого связно объяснить, или его не понял оператор, – такой вызов может означать все что угодно. Потому-то они мне и не по душе, такие вызовы. Пока не попадешь на место, понятия не имеешь, какая переделка тебя ожидает.