Новые времена, новые заботы

Несмотря на сумрак, распространяемый лампой, я, идя к двери, мог заметить, что мужчина походил на какого-то дьякона или священника — так оброс он волосами и в таком беспорядке они были. Рост его был громаден, но глаза не выражали здоровья и силы: что-то вялое, тупое и будто полупьяное виднелось в них. Сопровождавшая этого господина дама была очень маленького роста, широкоплечая и плосколицая, с плоскими белесоватыми глазами, выражавшими, однако, какую-то ненатуральную игривость… Чересчур маленькая шапочка, сидевшая как-то набекрень, и в то же время явные признаки недостатка зубов, выражавшиеся в старческом складе губ, все это производило неприятное впечатление аляповатой искусственности, какой-то вычурности, рассчитанной на очень плохие вкусы.

Едва я вышел в коридор, как тотчас же послышалась немолчная речь дамы, еще более усилившая дурное впечатление, так как голос ее звучал какой-то разбитой хрипотой… Мужчина только покашливал и молчал. Переговоры продолжались добрый час, в течение которого я то ходил по коридору, то выходил на деревянную лестницу с стеклянной галлереей.

"Что, если он кончит с ними и уедет?" — думал я, смотря сквозь разбитые, кое-как склеенные стекла галлереи, по которым лились потоки дождя, в непроницаемую тьму осеннего вечера.

И мне было жалко его, сам не знаю почему… Потому ли, что я оставался один в этой противной квартире, потому ли, что он добился своего, хоть и ничтожного дела, а я еще как будто и не начинал моего большого, — не знаю. Но когда в самом деле "иностранец" после ухода посетителей сказал мне, что он уезжает, что дело кончено, я с невольной грустью спросил его:

— Когда же?

— Завтра, непременно!

Я почувствовал, что мы надолго расстаемся, что пойдем по разным дорогам, и скоро мысль о "моей дороге" разогнала мою грусть. Да, не только разогнала, а еще заставила меня додуматься до обвинения этого же "иностранца" в том, что я столько времени ничего не делал; происходило это именно оттого, что я связался с совсем неподходящими мне людьми и оттого осовел.

— Ну, счастливой вам дороги! — сказал я уж совершенно спокойно, чувствуя в себе силу, без всяких посторонних пособий в виде булок, табаку и т. д., выдержать предстоящую мне борьбу.

— Спасибо вам, — сказал "иностранец", возившийся над чемоданом: — я вам очень, очень благодарен…

Это было сказано так искренно, что я невольно смутился.

— За что?

— Так! Очень, очень… спасибо! — затягивая веревку, бормотал он.

Вечером мы распили на прощанье не одну бутылку пива, каждый говоря "о своем" и не мешая этим друг другу, а на другой день простились.

II

С тех пор прошло пятнадцать лет. Мы, точно, шли разными дорогами — но что ж оказалось? Оказалось, что я не только не осуществил ни одной крупицы из моих обширных планов, но, напротив, в ту минуту, когда пишутся эти воспоминания, я вижу единственную возможность существования для себя — только под условием "хлопотать только о себе"; а переполненный мелочными интересами, мелкими заботами и прочими ничтожными качествами "иностранец", ни на минуту не изменяя этим качествам, этим "мелочам", делал и делает то самое дело "не для себя", о котором я мечтал в дни юности и которое теперь заменилось, как я уже сказал, желанием жить, никому и ничему не позволяя себя трогать, сознанием, что исполнение этого желания есть удовольствие, и очень, очень большое удовольствие.

Как же это могло случиться? И отчего?