Новые времена, новые заботы

На следующий день, как того ожидал Иван Иваныч, готовившийся отделать дьякона за вчерашнее, последний не показывал глаз. Не было видно его и вечером, причем семейство Антоновой ругалось одно, собственными средствами. И только через два дня, вечером, я снова увидел его.

Он был худ, еле жив, грустен, болен. Долго сидел он молча, на приступке дверей своей бани, не отвечая ни одного слова на остроты, направленные из полчища отдыхавших на крылечке подсудимых, хотя последние, видя, что он совершенно бессилен сегодня, направили на него весь запас ненависти, которую должны бы были сегодня израсходовать друг на друга. Вследствие этого обстоятельства они были очень веселы.

— Принять бы и мне порошок! — говорил кто-то на крыльце: — авось меня из-под суда освободят…

— Что ж: попробуй. Вон отец дьякон принимает… говорит — совсем, говорит, поправляюсь…

— Да, ловко он третьего дня поправился!..

— Не ту положил препорцию… Надо бы полштоф — и порошок, полштоф — и порошок. А он полштофов-то выпил штук шесть, а порошок-то один… Вон оно и…

— Да-да-да! А то бы и ничего?

— Чего ж лучше! Вполне облегчает… Даже так, что и жена опять возвращается к мужу…

— О-о-о! Какое чудесное лекарство…

— Не веришь! Ей-богу!.. Отец дьякон! Сделайте милость, скажите… Что ежели, например, заняться чтением и, например, штофа четыре?..

Смех не дает говорить. Долго хохочут. Дьякон молчит и трет лоб.

— А что, супруга опять же к вам возвратится?

— Чего-с? — сиплым голосом спросил дьякон.

— Супруга, говорю, возвратится к вам?

— А зачем ей в этом хлеву быть, позвольте узнать?

— Вы, значит, это ее колотили, чтоб она в хлеву не была?

— Значит, из хлеву гнали по шее-то ее?

— Да замолчите ли вы, мерзавцы, наконец? — вне себя вдруг больным, надорванным голосом заговорил дьякон, вскакивая. — Что это такое? Когда меня господь вынесет отсюда!.. Господи! Бил, бил я! Мерзавцы этакие! От этого я и боле-ен! О-о! господи! Да это — омут!

Хохот не прекращался. Омут чувствовал, что он — действительно омут, и, сознавая в себе это качество, был безжалостен.

— Колотит жену по шее, а сам болен! Какая удивительная болезнь!

— О, господи! Изверги!..

— Ха-ха-ха…

— Отец дьякон! — не вытерпел я. — Подите сюда, пожалуйста!

Участие постороннего человека сразу прекратило сцену. Омут ужасно пуглив; заслышав чей-то чужой голос, увидав чье-то постороннее вмешательство, он сразу струсил, притих и помаленьку-помаленьку стал расползаться.

— Это вы животные, — кричал дьякон, направляясь ко мне: — не понимаете, что вы — свиньи, я-то знаю!.. Вот уж именно животные… Да помилуйте, — торопливо вбегая ко мне в комнату, весь бледный и дрожащий, продолжал он: — помилуйте! Я и болен от свинства; от чего ж это я лечусь-то, как не от свинова элементу? Господи помилуй! Да не только бил, невесть что творил! Вспомню только — и моря водки мало, чтоб залить это… А они, негодные, еще разжигают…

— Отдохните, отец дьякон! Сядьте!.. — сказал я.

— О господи… Я и не поздоровался!.. Да что! Совсем пропадаю… Ей-богу… Ничего не поделаешь!

Он сел к столу, устало наклонив голову и тяжело дыша.

— Что ж такое?

— Да совести ужасть сколько надо… а душа-то у нашего брата свиная, вот и разрываешься на части!.. Это зачем я порошки требую? все для этого!.. И книжки тоже, все для того же…

— Для чего?

— Да душу-то хочу свою из свиной в человечью обратить… вот для чего!.. Ну и начнешь… Индия, обезьяны какие-то… горшки подземные… нет, не убавляет свинова элементу!.. Примешься лечиться, пьешь-пьешь, и перед обедом и после обеда, и вдруг пожелаешь сделать гадость — ну и кончено, и все бросишь и… вон как третьего дня — напьешься и проклянешь всех… О-ох! Странное дело — совесть!.. И сколько она теперешнее время народу ест!.. Страсть!

— Как теперешнее время, а прежде?

— Прежде этого не было. Это только теперь стало.

— Будто?

— Верно вам говорю. Что такое новое время, позвольте узнать, как по-вашему?

— Говорите — вы!

— По-моему так — правда во всем, чтобы по чистой совести, вот!.. а прежнее — кривда, кривая струя… вот как… Ну и помираешь!..

— Почему же?

— Да не прям, а крив, и душа крива, и совесть — туда-сюда… и к свинству любовь…

— Будто любовь?

— А то что же! И я это все вижу и ничего сделать не могу… А отчего? От совести! Совесть проснулась в душе и, как ключ под навозной кучей, развезла эту кучу по всему двору, стало все расползаться — грязь! Умирай! И мрут, страсть как мрут…

— Отец дьякон! — перебил я его. — Не можете ли вы рассказать мне, как все это случилось с вами?

— Как случилось? — переспросил он и задумался. — То есть как совесть-то проснулась и как куча-то расползлась?

— Да! все, что было с вами!

— То есть вообще про болезнь?

— Ну да!