Новые записки следователя

Я ответил ему так вполне искренне. Во-первых, я верил, что суд не отнесется к нему слишком сурово. Во-вторых, мне самому было тогда двадцать два года, и у меня тоже вся жизнь еще была впереди. В-третьих, я считал тогда, как считаю и теперь, что многое в наших судьбах зависит от нас самих.

На прощанье я посоветовал Мишке при отбытии наказания избегать связей с рецидивистами, чтобы не получить «законченное высшее воровское образование», как это иногда бывает.

– Смотри не поддавайся на громкие слова, воровской шик и блеск, не гонись за покровительством бывалых воров и не верь их брехне о красивой жизни и о том, что в воровском мире будто бы действует закон: один за всех, все за одного. Чего стоит вся эта брехня, ты уже один раз убедился по Феликсу. Не верь их улыбкам и не бойся их угроз. Не верь их обещаниям и не поддавайся их уговорам. А главное – не теряй веры в свое будущее. Тогда ты выстоишь и станешь еще настоящим человеком…

Разговор был долгим и прямым. Будучи уже тогда убежден в том, что перевоспитание уголовников должно начинаться еще в стадии следствия, я пытался, как умел, подготовить своего подследственного к тому, что могло ждать его в лагере в тех условиях, когда матерые рецидивисты отбывали наказание вместе с молодыми правонарушителями. Мишка слушал меня внимательно и благодарно.

В первые полгода после его осуждения я получил от него два или три письма, которые меня порадовали. Я об этом прямо ему написал. Потом он замолчал, а позже меня перевели из Ленинграда в Москву, и я окончательно потерял его из виду.

И вот теперь, почти через двадцать лет, нам суждено было снова встретиться.

Не скрою, мне было приятно, что он меня помнил и захотел повидать. И вместе с тем было горько, что я вновь увижу его в качестве обвиняемого и что, следовательно, запомнив меня, он забыл мои советы и напутствия, данные ему давным-давно, когда у нас обоих вся жизнь еще действительно была впереди…

3

Когда Булаев привел Мишку в мой кабинет, я с интересом стал разглядывать своего бывшего подследственного. Конечно, годы и тюрьмы сделали свое дело – он уже не был ни таким кудрявым, ни таким румяным.

– Здравствуйте, Лев Романыч, – смущенно произнес он. – Вот опять довелось свидеться, а сколько воды утекло…

– То, что опять увиделись, – хорошо, а вот то, как увиделись, – плохо, – ответил я. – Ну, садись. Выкладывай… Здоров?

– Не жалуюсь. Чегочего, здоровьишка пока хватает, – сказал он. – Это еще не растерял…

– А что же растерял?

– Многое, чего уж не вернешь, – вздохнул Мишка. – Начиная с мамаши. Помните?

– Помню. Славная женщина.

– В Ленинграде в блокаду погибла. Я начал, фрицы доконали.

Мишка замолчал. Булаев, тактичный Булаев, понимая, что при интимном разговоре третий всегда лишний, встал и, сославшись на неотложное дело, вышел из кабинета. А я все разглядывал Мишку. Куда девались юношеский блеск его глаз, детская округленность лица, которой он когда-то отличался, и многие другие почти неуловимые черты, некогда свойственные ему? Да, я видел, что он здоров и еще крепок, но все-таки время уже наложило свою нестираемую печать на его взгляд, на углы его рта, даже на его улыбку. Природа – точный бухгалтер, ее не обсчитаешь ни на один день, ни на одну беду, ни на одну бутылку, ни на одну неделю, проведенную в заключении.

– Просьб у меня нет, – прервал, наконец, Мишка затянувшуюся паузу. – Сижу я за дело, и дело мое – труба. Так что и попросился я к вам без дела, а просто захотелось повидать и вроде как отчитаться за эти двадцать лет… Если время есть, послушайте, ну а ежели нет, не серчайте за беспокойство.

– Время найдется, рассказывай.

И Мишка начал «отчитываться». Это была весьма обычная для таких людей и довольно грустная исповедь.

Оказавшись в заключении, Мишка сначала твердо следовал моим советам, старательно работал и держался в стороне от рецидивистов. Они его даже поначалу принимали за «бытовика», то есть человека, осужденного за бытовое преступление. Но потом пахан – уголовный «король» – случайно узнал, что зэк Михаил Манзырев, оказывается, имеет кличку Мишка Шторм и сидит за участие в ограблении пушной базы.

Пахан пришел в ярость и в тот же вечер вызвал Мишку, как он выразился, на «собеседование».

– Ну, здравствуй, артист, – прошипел он, когда Мишку к нему привели. – Но только здесь, между прочим, не театр… И таких сук, которые прикидываются фраерами и ходят, как лярвы на цыпочках, а сами имеют по три хвоста и сюда попали за настоящее дело, мы можем приветствовать, как положено, так что им небо с горошину покажется… Против воровского закона пошел, гад маринованный!..

Мишка посмотрел на оплывшее, свирепое, дергающееся от наркотиков лицо пахана, которого все в лагере смертельно боялись. Пахан был уже немолод, кривая ухмылка перечеркивала его лицо, обнажая стальные зубы. Глубокий шрам на щеке и мутные, как у хорька, остановившиеся зрачки, которые теперь злобно впились в Мишку, вызывали чувство отвращения.

– Плевал я на твой воровской закон! – крикнул Мишка. – И не буду я с вами водиться! – по-детски добавил он.