Новый американец

Интересно, откуда он видел Ленинград? С Вороньей горы или с Пулковских высот? А может быть, Аарно стрелял в моего отца, командира взвода девятнадцатой стрелковой бригады? Может, они стреляли друг в друга?

Но у меня почему-то нет ненависти к Аарно. Возможно, это и есть беспринципность. Интересно, что сказала бы наша классная Клавдия Васильевна, если бы узнала, что «гордость школы» делает массаж наци? Возможно, мне следовало бы не подавать Аарно руки. Бросить пятнадцать баксов чаевых ему в лицо. Возможно, мне следовало бы так поступить. Но для этого нужна «энергия ненависти», которой почему-то нет у меня. Напротив, Аарно Шмидт – единственный человек, с которым мне интересно.

Предположим, я распрощался с Аарно. Не стал бы подавать ему руки. Тогда почему я выпивал со своим дядей, полковником КГБ, приводившим в исполнение смертные приговоры, почему гудел в ашхабадском ресторане с капитаном Кантемировской дивизии, стрелявшим из танковой пушки по детям в Будапеште? Почему, улыбаясь, брал интервью на ленинградской обувной фабрике у бывшего солдата, подавившего Пражскую весну? Скорее всего, «мы все виноваты, нас всех толкали угрюмые свинцовые силы. На нас на всех печать человеческого непотребства».

* * *

В зале для провожающих толпа тиха, как в крематории. Только грубые окрики служителей:

– Не толпитесь, подайте вправо. Вправ-а-а-а. Я вам русским языком говорю.

Плачут молча. Прощайте. Мой голос будет доноситься до вас, как голос с того света.

Девочка лет шести, с тугими косичками, прижимает к себе куклу. Смотрит исподлобья.

– Как зовут твою куклу?

– Наташа.

Таможенник, по кличке Штурмбанфюрер, потянул куклу к себе. Расстегнул на спине кружевное платьице, стал отвинчивать Наташину голову. Повернул обез главленное туловище вверх ногами, встряхнул, вернул девочке. Потом отдал голову. Девочка смотрела исподлобья сквозь слезы.

Меня прогоняют сквозь железные воротца. Пройдешь с копейкой – зазвенят. А ежели с портсигаром? Вот уж все карманы вывернул, а воротца все звенят и звенят. Будто отпускать не хотят.

Но когда, отзвенев, воротца отпустили меня и я сошел по лестнице в застекленный мраморный полуподвал, откуда открывался путь к самолету, вдруг все захолонуло внутри, смертная тоска охватила душу. Так, видно, чувствует себя только что спиленное дерево.

Только что отзвенела пила. Оно стоит еще на своих корнях, но уже остановлено движение соков. Вот-вот ствол начнет отделяться по спилу от культи, засвистят ветви под облаками – и рухнет дерево, круша все окрест.

За броневыми стеклами, справа от меня, надо мной, родственники и друзья. Но уже не дотянуться, не обнять, не пожать руки. Кто провел между нами демаркационную линию? Простреливаемую смертную полосу? Кто поставил меж нами рыжего Карацупу с зелеными погонами?

Мы плывем в космосе, обитатели крошечной планеты. И она принадлежит всем нам. Кто лишил нас права свободно передвигаться по ней? Причалить в Пирее, прикоснуться к мрамору Парфенона, замереть у стен Колизея, подняться на Монмартр? Наша родина – одна шестая часть суши. Но есть еще пять шестых. Кто отнял их у меня? Кто отнял у меня зеленые холмы Африки и норвежские фьорды, вишни Японии и австралийские коралловые рифы и почему я не могу вернуться в страну, где под Сталинградом, в солдатской могиле, лежит мой отец, командир взвода стрелковой бригады, где в еврейском местечке похоронено пять поколений моих предков? Кто сотворил это сумасшествие? Какой дровосек придумал слово ОТЩЕПЕНЕЦ?

И вот мы оторвались от земли. Радости не было. Усталость, опустошенность, мрачные предчувствия. Мать, бледная, с разбухшими веками, откинулась в кресле с валидолом под языком. Стюардесса положила ей на лоб мокрую салфетку. В иллюминаторе как жуткий стог слежавшихся волос, шевелились серые облака.

Прощайте, я не с вами, я иной…
Я ухожу, я человек за кадром.
Я в космос выброшен без троса и скафандра, —
И вот лечу скульптурой ледяной.

* * *

– Кто все определяет в России, Грегори?

– Три силы, Майкл: партия, КГБ, армия. Кто за кого – это главное. Все определяется сговором, игрой трех сил, а не демократическими выборами. Это у вас все открыто.

– Ты ошибаешься, Грегори. Это только видимость.

– Но у вас две партии. Можно выбирать.

– И те, и другие – циничные политиканы.

– Я помню, что сказал Черчилль. Он сказал примерно так: демократия – это ужасно, но это лучшее, что придумали люди.

– С тех пор многое изменилось. Демократии больше нет. Мы живем в постдемократическом обществе. Мы живем в постдемократическую, постхристианскую эру. Возьми Абрахама Линкольна. Он был плотник. Он был народ, демос. То была демократия. Почти все нынешние политиканы миллионеры. Все очень просто.

– Но ведь, в сущности, политики ничего не ре шают.