Новый американский молитвенник

Роберт У. Кинкейд и Диган Меллори попали в штате Аризона под суд по обвинению в преступном сговоре. Так что Кинкейд мотает в настоящее время пятилетний срок в федеральной тюрьме. А вот Диган оправдали, и из своих пятнадцати минут в суде и сногсшибательной внешности она умудрилась сделать книгу и собственное ток-шоу. Она регулярно звонит моему агенту и приглашает меня на свою программу. Как заметила однажды Сью Биллик, я обращаю в золото все, к чему прикасаюсь. Скандал, разгоревшийся вокруг смертей Монро Трита и Галена Брауэра, таинственной недоступности загадочного Даррена Хоуза и моего обновленного образа жертвы, духовного лидера, чуть не ухайдаканного современным синедрионом, забросил тиражи «Молитвенника» в тропосферу и утвердил статус нового стиля как самостоятельной религии — по крайней мере, так утверждают «Пипл», «Ньюсуик» («Тайм» придерживается другой точки зрения) и целый легион телезнатоков, а в особенности Дюваль Рован, который обзавелся регулярной телепередачей на Эм-эс-эн-би-си — помолился, наверное, как следует. По всей стране строили храмы и проводили мероприятия, посвященные Вардлину Стюарту. Мне возносили хвалы и даже — да, да — молились, как божеству, в святилищах тысяч веб-сайтов. Самого Рона Хаббарда[69] не любили так, как меня. Ведь отсутствующие божества всегда кажутся особенно притягательными. Моя грубейшая ошибка обернулась пакетами акций, недвижимостью, многочисленными банковскими счетами и капиталовложениями, и всеми этими делами заправляли менеджеры, которые не представляли, где я живу, и понятия не имели, как я выгляжу. Я чертовски хорошо знал, что не заслужил всего этого. Агитируя народ за новый стиль, я попеременно то чувствовал себя самым везучим психопатом в мире, то терял контроль, смущался и боялся, как бы меня не уличили в какой-то провинности, которую, как мне казалось, я совершаю. Но как из каждого следа Будды, по преданию, вырастали цветы, так из каждого моего плевка вырастало денежное дерево.

Как-то утром, не так давно, мы с Терезой пошли на пляж. Для защиты от холода мы надели джинсы, свитера, дождевики и прихватили термос с кофе. Тереза полюбила ходить с распущенными волосами, которые она теперь красила в темный цвет; я отрастил бороду, проколол уши и при помощи бритвы изменил линию волос. Пляж был галечный, рыжевато-коричневый и слегка выдавался в воду; нагромождения скал цвета железа — некоторые из них огромные, как дома, — стерегли подходы к нему с обеих сторон. Под низким небом било волнами о берег море: сначала с грохотом, похожим на взрыв, ударяла одна волна, потом накатывали другие; не столь сокрушительные, они шелестели и оставляли на камнях клочья желтоватой пены. После каждой такой канонады вода откатывалась по галечному склону назад, вырывая глубокую впадину в камнях, но уже через несколько секунд море снова бросалось на приступ, вздымая свои синевато-серые длани, чтобы нанести еще один удар. За нашими спинами убегали в глубь материка холмы — густо-зеленые, как в Ирландии, — а между ними, за петляющей вдоль берега дорогой, притаился белый городок, полный черепичных крыш. Над ним, еще выше по склону, громоздился многоуровневый дом из темного камня, построенный, как меня уверяли, одним эксцентричным богачом, который переехал из лесистой части Аргентины сюда, в Патагонию (те самые места, о которых рассказывал Брауэр, почему я и не жалею о знакомстве с ним), чтобы избавиться от злых духов, чья метафизическая природа не выносит этого уголка. Даже в самые теплые дни в воздухе чувствуется холодок, поднимающийся сюда с самого дна мира; может быть, именно потому демоны его и не любят. Но как бы там ни было, мы с Терезой, спасаясь от собственных демонов, очень удачно нашли себе приют в этом воплощенном свидетельстве чужого безумия.