Новый год в октябре

Тяжелая, черно-вишневая струя «Изабеллы», пузырясь, ударила в дно бокала. Вино ему доставал Роман Навашин, математик лаборатории, состоявший в родстве с щедрым кавказским дедушкой, владевшим неиссякаемыми запасами этой амброзии. Роман не пил, и дедушкины посылки в качестве регулярного дружеского подарка переходили к Прошину, компенсируемые какой-нибудь скукотой из дефицита иностранных математических изданий.

Итак — ужин. Шипят антрекоты на сковороде, тает масло на теплой корочке хлеба, плывет из приемника баюкающий блюз…

— С приездом! — Он поднял бокал, мигнул своему расплывающемуся двойнику в темноте окна и пригубил вино — чуть сладкое, с водянистым привкусом ягодной мякоти.

Теплая волна хмеля дурманцем отдалась в голове. Стало осоловело спокойно, печально. Мелькнул обрывочной чередой воспоминаний прошедший день: Глинский, Таня, путаные переходы клиники, Соловьев, его одержимые глаза на беспомощном, детском лице… Нет, он не испытывал к врачу антипатии. Теперь это поверхностное чувство ушло; оно было мелким, возникшим в ожесточении против того, чья идея отрицала осуществление идей собственных, хотя — каких идей? Скорее привычку не омраченной заботами жизни. Втайне он даже завидовал ему, как завидовал всякому, знавшему свое предназначение, но и это ровным счетом ничего не меняло — новый проект мешал, и его предстояло свести на нет. Существовало, правда, одно неприятное умозреньице: больные… Но кто они? Они абстрактны… Да и как на существующей пещерной базе сделать для них эффективный прибор? Нет, тут нужны иные технологии, а создание их — это десятилетия, или же — закупка уже готового материала на Западе. Тут-то можно и расстараться, но кто утвердит в расходную часть миллионы твердой валюты? Уж он-то, Прошин, знает, что пробить этакую сумму у властьпридержащих немыслимо. Так что: кто виноват? Вот уж точно не он!

Прошин спихнул посуду в раковину и недовольно покосился на приемник. Музыка давно кончилась, и далекий зарубежный диктор бубнил металлическим голосом новости. Впрочем, на русском языке. Он покрутил регулятор настройки, но никакой подходящей мелодии не нашел. Эфир пищал, стрелял точками-тире, взрывался какофонией звуков, выплевывал обрывки фраз. Порошин вдавил штырь антенны в корпус приемника и плеснул вино в бокал. Голова звенела в такт с лампами дневного освещения. Отдающий медком дым стлался по забытой в пепельнице сигарете. Скучно. И все его вечера таковы. В них отрадны первые минуты, когда готовится еда, играет музыка и будоражит голодная мысль об ужине. Потом музыка ускользает, приходит ленивая сытость, замирает перед глазами недопитая бутылка, и остается только сидеть и смотреть в окно — то безмятежно синее летом, то мутное от натеков льда зимой, то черное, в переплетающихся струйках бесконечного дождя, как сейчас, осенью. Ничего не поделаешь — закон компенсации. Платить полагается за все. Иногда воздают и не замечая того, иногда — замечая уже поздно, иногда — обдуманно и привычно, как он — скукой за прелести одиночества. Но только ли скукой? А Оля, сын? Он платит ими постоянно, едва ли не каждый день, вспоминая тех, кого бросил ради исполненной мечты уединения в этих стенах, где существует то, чего он хотел раньше: изысканные жратва и вино, первосортная бытовая техника, антикварная мебель и уникальный иконостас, реставрированный мастерами из Третьяковки. Нет, он не поклонялся вещам, хотя питал страстишку к самым дорогим, недоступным, однако бестрепетно мог бы отдать все праведно и неправедно приобретенное за возвращение той, которую любил и — предал! Но обмен произведен и, как всякий крупный обмен, необратим. А потому — забыть о нем. Забыть!

Глинский явился раздраженным. Даже скорее каким-то обеспокоенным, дерганым, таким, каким показался Прошину с утра.

— Милый Сержик, — ангельски улыбнулся Прошин, усаживая его в кресло и наполняя фужеры. — Весь день меня удручал вопрос: почему ты так странно ко мне изменился? Что за тон? Я просто убит… — Он подождал, пока тот выпьет вино. — Что с тобой? Или снова влюбился? Кто же эта новая фаворитка, если не секрет?

— Воронина, — с насмешливым вызовом сказал Глинский.

— Так, — посерьезнел Прошин. — Дожили. У вас что — действительно любовь?

— Хотя бы. Что-то не нравится?