Новый год в октябре

«Но ведь шулерская игра, — шепнул Прошин. — Шулерская!»

«Ага, — сказал Второй, — а тебе, значит, другую надо. Чтоб все порядочно. Тяга у него, хе, к порядочности… Как там у Гете по этому поводу? Перевираю по памяти: „Я — часть той силы, что стремится к благу, и вечно совершает зло“. Дура. Я же говорю: дура! Не шулерских игр нет, сударь. Все они шулерские, ибо один надувает другого и кто-то всегда неловолен. И потому слушай мудрость мою и занеси ее не скрижали ума твоего и сердца. Не быть тебе иным, а коли негодяй, то и будь им, и не мучь себя, и не смеши меня своими метаниями. Тебе вообще-то что надо? Насчет истин и прочего мною разъяснено. Дальше дело обстоит просто: докторская в кармане, загранпаспорт тоже скоро там будет, так что осталось жрать и пить сладко, с красивыми бабами развлекаться, играть понемногу…. Ну и все. А как помирать черед подскочит — тоже никаких проблем, хотя тут уж предстоит тебе, Лешенька, игра так игра!..» Второй кончил говорить и пропал, оставив после себя горький осадок безысходности.

Дорога бежала под колеса автомобиля. Желтые факелы лиственниц вспыхивали в окне и, проносясь мимо, угасали вдали за спиной. Над вершинами хмурых елей мутнело небо, горовясь обрушить на землю дождь.

И этот дождь пошел- первый осенний дождь, и тяжелые капли его защелкали по лобовому стеклу, по шоссе…

Ногтем Прошин выбросил осу из машины и прибавил скорость.

Вспомнил, как год назад, в последний день отпуска, ехал по этому же шоссе, возвращаясь с лесной прогулки; вспомнил весь этот год, показавшийся ему таким же серым, как ненастный день за окном; серым, несмотря на голубизну индийского неба, лыжные спуски, мозаику крымских пляжей, напряженные дни побед и поражений, смерть Наташи, достикнутые цели… игру! Серым, угрюмым и равнодушно отходящим в прошлое, казавшееся сгустком таких же лет: исполненных и неисполненных желаний, чьих-то лиц, встреч, губ и ожиданий Нового года…

---------------

Он сидел в кабинете и читал «Литгазету». Что-то там о неукообразном жулике, которго били-били, а он все выходил непобитым и вот, стало быть, решили угробить его теперь этой статьей огончательно. Жулик никакого восхищения в Прошине не вызывал, и даже странно становилось Прошину, как можно было писать статью об этакой безмозглой и наглой дряни: ну, подумаешь — зарвавшийся, везучий до поры дурак, взлевеянный себе подобными; а забреди он в НИИ — в нем бы разобрались в течении максимум двух-трех недель.

«Нетипично», — созрел у Прошина приговор.

И тут вошел Лукьянов.

Пришел попрощаться, — сообщил он, осматриваясь. — Все-таки на год расстаемся.

Специально приехал. Хоть и на бюллетене.

О!.. Очень рад! — заулыбался Прошин, охваченный каким-то неприятным, сродни страху, чувством. — Очень!

Да, вас ведь можно поздравить, — усмехнулся Лукьянов. — Доктор наук, как же…

Некто Таланов на днях восторгался вашими трудами…

О, — милее прежнего заулыбался Прошин. — Это восхищение близорукого дилетанта

Не принимайте всерьез.

Дилетанта… — вдумчиво повторил Лукьянов. — Так. А кто же из оппонентов был человек знающий? Ваш друг Поляков?

Лицо Прошина закаменело.

Ну, хорошо, — сказал Лукьянов. — Не будем трогать вас за больные места. Дело сделано… Энное количество лет учебы, работы, затем час позора, и теперь вы материально обеспечены на всю жизнь.

У нас идет какой-то странный разговор, — заметил Прошин, не поднимая глаз.

Не странный, а неприятный, — в тон ему отозвался Лукьянов. — Я вот что хочу сказать вам на прощание, враг вы мой… Мы с Пашей Чукавиным остались одни из нашего старого и очень дорогого мне экипажа. Навашин, Авдеев, Наташа… Все распалось… И всему причиной ты. Даже к смерти Наташи ты, по-моему причастен. Ладно, — брезгливо махнул он ладонью на негодующий жест Прошина. — Пока здесь не кабинет следователя, так что сиди и внимай. — Он помолчал. — Ты обыграл всех в игре, где против тебя не играл никто. И вместе с тем против тебя играли все, потому что каждый был… всего лищь честен, и только.

Это не вяжется в моим представлением об игре, — сказал Прошин. — Какая-то софистика…

Может быть, — кивнул Лукьянов. — Но не будем влезать в заумные категории. Хотя бы потому, что более никаких игр-поигрушек не предпологается. Я прост-напросто объявляю тебе поединок.

О, — поднял брови Прошин.

Да. Как бы громко не звучало. Поединок. Но не игру, так как играть с тобой надо твоей же колодой, а она плохо ложиться мне в руку. Крапленая она, понимаешь? И не верю я, что правда может восторжествовать, если одна ложь победит другую. Я остаюсь. Я — не Авдеев, видимо, плюнувший не все и отчаявшийся. Кстати, пришло мне от него письмо…