Новый Мир ( № 1 2010)

Андрей Поляков и Игорь Сид хотя и русские, но с опытом Украины в крови: оба крымчане по рождению. Поляков до сих пор живет в Симферополе, Сид — в Керчи (хотя в качестве места своего обитания часто указывает экзотическое сочетание «Москва — Антананариву», кстати, соответствующее некой биографической истине), оба пишут по-русски. Сергей Жадан — тоже в некотором смысле человек междумирья: родился в русскоязычной Луганской области, учился и живет в русскоязычном же Харькове — но пишет исключительно по-украински и, более того, считается нынче одним из главных украинских поэтов, если вообще не самым главным (называют его и так). Кроме собственных стихов каждого, в сборнике представлены и переводы: Жадан — в переводах Сида, Поляков и Сид — в переводах Жадана.

Все трое живут в пространстве русско-украинского взаимодействия: культурного, языкового, поэтического. Для каждого из них это взаимодействие — не просто среда обитания, но и личная задача. Жадан и Сид — и вовсе межкультурные посредники: Жадан переводит поэзию с нескольких языков, в том числе с русского; Сид же не только переводит с украинского, но и организует способствующие взаимопониманию литературные акции, например русско-украинский поэтический фестиваль «Южный акцент» (1999); основал крымско-московскую поэтическую группу «Полуостров».

У каждого есть опыт переживания и преодоления русско-украинского языкового — неминуемого — несовпадения.

Так в чем же состоит эксперимент в книге, которую ее составитель Игорь Сид прямо назвал «пространством эксперимента»? Велико ли, в самом деле, событие: издать под одной обложкой русские и украинские стихи? Подлинники и переводы?

Велико — если подумать о том, кто их писал и в какой культурной ситуации. Особенности ситуации можно оценить уже по нескольким словам в таком без­обидном, казалось бы, тексте, как аннотация к сборнику. «Есть мнение, — пишет составитель, — что между Украиной и Россией нет ничего общего». Ну, здравствуйте, приехали. «По другим представлениям, — продолжает он, — одно является неотъем­лемой частью другого». «Часть», вообще-то, отделилась от родимого целого (или, что вернее, обе части не слишком состоявшегося целого — друг от друга) еще по меньшей мере во времена Даниила Галицкого. «Собранные здесь <…> тексты, — утверждает Сид, — намекают не только на возможность других точек зрения, они отменяют саму постановку вопроса». Вот это, пожалуй, самое конструктивное.