Новый Мир ( № 10 2009)

Юный Вертер Иоганна Вольфганга Гёте занимает следующую строчку в хит-параде. Хотя предметом его забот была страстная любовь, он не смог не провести аналогий между собственным решением о самоубийстве и страданиями-смертью Иисуса Христа в письме к своей возлюбленной. Не важно, что сентиментализм юного страдальца отстоит от евангелистской истории на несколько веков, — сам Гёте авторской волей связывал судьбы молодого немца и Сына Божьего. «„Вертер”, как хорошо известно, послужил образцом для имитации и породил целую „эпидемию” (как говорили уже современники), свирепствовавшую вплоть до 1820-х годов и вдохновлявшую романтиков» [19] .

К слову сказать, современные подростки могут и без всякого обращения к великой культуре, и уж тем более к философии, прыгнуть с крыши, взявшись за руки, с гагаринским криком: «Поехали!» Именно это издевательство и пренебрежение вечными ценностями культуры не дают им никакой возможности появиться в философских трактатах, размышляющих о самоубийстве, тем более претендовать на место в перечне парадигм.

На первый взгляд совершенно непонятно, каким образом в хит-парад не допущены такие персонажи истории, как Иуда или Адольф Гитлер. Чего-чего, а земного бессмертия, которым наслаждаются эти типы, хватит не на одно поколение землян. И если следовать логике, например, Эмиля Дюркгейма и его классификации самоубийств, то к какому типу можно отнести смерть Иуды — к эгоистическиму, альтруистическому или аномическому? Конечно, продать Христа за 30 сребреников под силу только законченному эгоисту, но не альтруизмом ли руководствовался этот 13-й ученик Иисуса, глядя сквозь петлю на осине на толпы людей, окружавших место захоронения Учителя? Не утверждал ли он смертельным раскаянием неофита божественной природы Иисуса

Христа и его намерений? Не подвигнул ли он своим самоубийством к вере

в Христа новых людей?

Инженер Кириллов Федора Достоевского ближе и доступнее нам не только потому, что представляет собой национальную парадигму самоубийства.

В отличие от русского Вертера Михаила Сушкова или Александра Радищева, он открыл и парадигму для трагического революционного сознания, и потряс до глубины души не только отечественную, но и европейскую мысль XXвека.

«Сознать, что нет бога, и не сознать в тот же раз, что сам богом стал, есть нелепость, иначе непременно убьешь себя сам. Если сознаешь — ты царь и уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе. Но один, тот, кто первый, должен убить себя сам непременно, иначе кто же начнет и докажет? Это я убью себя сам непременно, чтобы начать и доказать. Я еще только бог поневоле и я несчастен, ибо обязан заявить своеволие. <...> Но я заявлю своеволие, я обязан уверовать, что не верую. Я начну, и кончу, и дверь отворю.

И спасу. Только это одно спасет всех людей и в следующем же поколении переродит физически (курсив мой. — С. Р. ); ибо в теперешнем физическом виде, сколько я думал, нельзя быть человеку без прежнего бога никак» [20] .

Кириллов открывает дверь самоубийству человекобога. Коммунизм — «коллективный человекобог» сметает в едином порыве старый затхлый мир разлагающегося трупа христианства. И все было бы прекрасно, если бы не злополучная эпидемия в массах…

В самом слове «эпидемия» заключается издевательство для высокой культуры индустриального мира. Во-первых, простой медицинский термин. Во-вторых, она обрушивается на общество, не спрашивая разрешения, например, у Высшей аттестационной комиссии. А в-третьих, «эпидемия» — очевидное зло, с которым предполагается неустанная борьба. Но главное как раз в том, что эта самая эпидемия, что-то совсем уж неподвластное человеку, затрагивает массы свободных индивидов, исторические действия и поступки которых должны быть направлены как раз на утверждение свободного человека, располагающего от начала и до конца собственной волей и полагающегося только на нее одну.

Собственно, на слове «эпидемия» пролегает водораздел между философской культурой, такой, какой мы ее привыкли воспринимать благодаря академической программе истории философии, и повседневностью. Перевести «эпидемию» самоубийств на язык цифр — задача гораздо более приземленная, чем утверждение собственного земного бессмертия.