Новый мир. № 11, 2002

…Это проходит: объятия настежь,
липы, июль… и уже человек —
не человек, а живое ненастье:
вьюжит из уст, моросит из-под век…
Слипшийся ворс, индевеющий ворот,
стужа, сквозящая из рукава…
Сам себе изверг и сам себе ворог:
поступь тверда, да тропа рокова.
Ликом — Архангел, а грезит о Звере
(свита немыслима, вид небывал).
Мглой грозовою врывается в двери.
Смотрит наотмашь, язвит наповал.
О, для того ли из ада взывали
Ула, Евлалия, Аннабель Ли
в дебрях у Обера, о, для того ли
лица пылали и липы цвели,
чтобы колечко с умершего пальца
жгло и велело — не жить, а жалеть,
чтобы гнала отовсюду скитальца
несовпаденья нелепая плеть,
чтоб ему, загодя вооружаясь
чуткою тростью, неведомо где,
словно слепому, бродить, отражаясь
тенью согбенною в гиблой воде,
чтобы потом одичавшею кожей
слиться с вот этою волглою мглой
мокрой материи в темной прихожей,
с мертвой возлюбленной, с болью былой,
чтобы, как с вещею, с голою веткой,
немо мятущейся там, за окном,
вечно беседовал юноша ветхий
в платье неглаженом, в тапке одном!..

* * *

Пойми — не беглая холопка
и не безродная раба!
И — вон она — прямая тропка
туда, на вольные хлеба!
И не с того колени слáбы,
а руки падают плетьми,
что не нашлось для вздорной бабы
дружка меж добрыми людьми…
Пойми — ушла б! (один из тыщи ж!
и хуже нет — чужое брать!) —
не мешкая! следа не сыщешь!
(так зверь уходит умирать) —
ушла б! — бесследно и беззлобно
(сам Бог с пути б уже не сбил!) —
когда бы ты не так подробно,
не так взыскательно и жадно,
беспомощно и беспощадно,
не так отчаянно ЛЮБИЛ!

* * *

Повеет высью… Ввяжешься, взовьешься,
спеша на зов заоблачной блесны…
И — что уж тут… — осваивайся, ежься
на сквознячке нездешней новизны.
Сиди себе и впитывай, как вата,
забвения живительную взвесь,
и сколь оно ничтожно, и чревато,
и суетно — оставшееся здесь.
И, свесив ноги с божьей антресоли,
рассматривай земную хохлому,
взрывоопасной доремифасоли
уже не адресуя никому.
А взблазнится последняя нелепость —
иллюзию опоры обойти,
и оперенье выпростать, и выпасть —
не медли, дефективная, — лети!

* * *

В ослепительно-пустых небесах,
в этой царственной Пустыне Пустынь,
я сойду с его ладони, как тень,
и ступлю на раскаленный песок…
И, робея, побреду, как дитя,
изумленное лицо опустив,
с Казнью Казней в окаянной груди,
с Песнью Песней в утомленных устах…
И — ни слова (даже смертно скорбя,
золотистые целуя следы), —
кто возвел меня сюда для себя
и оставил, не оставив воды…
Чтобы залежи — тяжеле — нельзя —
одолела на Господних весах
одиночества страстная стезя
в ослепительно-пустых небесах…

* * *