Новый мир. № 11, 2003

Вещающее «альтер эго» у Воденникова всегда — его лирический биограф. Тексты рождаются строго по мере развития лирического события, создавая впечатление льющейся песни, непрекращающейся, захлебывающейся рулады; метр, оканчивающий стихотворение, чаще всего — такой же, как в начале следующего, даже если первое начато — в другом размере, отсюда — в свою очередь — монолитность «Цветущего цикла», внутреннее органическое единство его, в целом же это — некая Песнь нарождающейся любви, обещание счастья, с пафосом вечной верности, с соответствующим словарем и интонацией (никакой — за единственным исключением — низменной лексики, почти никакой разговорности, вообще — никакой приземленности).

Во второй же части книги — с достаточно, повторюсь, вызывающим названием — все несколько иначе. Время года — осень, межсезонье, безвременье; палитра соответственно более сдержанна. Язык — аскетичен, подчеркнуто внятен, фраза здесь — лапидарна, афористична: «А тело пело и хотело жить, / и вот болит — как может — только тело. <…> И ржа, и золото, летящее с ветвей, / и хриплый голос мой, ушибленный любовью, — все станет индульгенцией твоей, / твоим ущербом и твоим здоровьем». Тема — онтологическое одиночество, невозможность единства в разобщенном мире, неизбежность паденья, недосягаемость высоты, безвыходность… Ничто не случается. Точнее — ничто не осуществимо. Подлинный трагизм бытия, передаваемый, опять-таки, с незыблемым достоинством абсолютного лирика.

Жизнь, ты — которая так часто пахнет кровью,
Жизнь, ты, которая со мной пила украдкой,
ну, не было — с тобой нам — больно, больно,
а было нам с тобой — так сладко, сладко.

Или же:

Кричи — как шапка,
бывшая куницей,
скрипи во тьме — как полинялый шкаф, —
а что ты думал:
можно — сохраниться —
себя на божий промысел отдав…

Или так:

Любая женщина — как свежая могила:
из снов, из родственников,
сладкого, детей…
Прости ее. Она тебя любила.
А ты кормил — здоровых лебедей.

………………………………………

Стихотворение — простое, как объятье, —
гогочет, но не может говорить.
Но у мужчин — зато —
есть вечное занятье:
жен, как детей, — из мрака — выводить.

Словарь, равно и язык, — предельно прост: никаких иноземных вкрапленьиц, никакой глазури в виде умненьких аллюзий, все — о своем и на своем языке, своими средствами, своею (наработанной уже) символикой и метафорикой, короче — своими (в обоих значениях) тропами, с уже несомненно оформившимся — лично его, Воденникова, — мессиджем: «Я превратил себя — / в паршивую канистру, / в бикфордов шнур, в бандитский Петербург. / Я заказал себя — как столик, как убийство, — / но как-то слишком громко, чересчур»… Воденников — один из тех немногих, кто, вместо того чтобы по жизни «валять дурака под кожею» (Бродский) и — добавлю от себя — на бумаге, сдается мне, и там и там — действительно живет.

И я скажу: «За эти времена,
за гулкость яблок и за вкус утраты —
не как любовника
(как мать, как дочь, сестра!) —
как современника — утешь меня, как брата».

И — уже о себе самом, очень, как мне видится, точно («тянет», между нами, на поэтическое кредо):

Я не кормил — с руки — литературу,
ее бесстыжих и стыдливых птиц.
Я расписал себя — как партитуру
желез, ушибов, запахов, ресниц.

(Выделено мной. — О. И.)

Это слово — живое: оно — о живом.

Что становится совсем уже очевидно по прочтении «Четвертого дыхания» — поэмы, завершающей книгу, лучшей, на мой взгляд, вещи у поэта Воденникова, которую рецензировать надо отдельно, если же цитировать — то целиком.

В целом книга — образцово и вместе с тем весьма оригинально изложенная история любви, вещь, сценарно выверенная, интуитивно или же продуманно выстроенная по всем законам поэтического жанра, глубоко психологичная (где всякое описываемое состояние, переживание, эмоция — узнаваемы, знакомы, ибо природно присущи любому человеку, глубина же видения онтологических вещей у этого автора — налицо), по прочтении оставляющая впечатление чего-то безусловно ценного — оттого, что в каждой строке течет «неоспоримая кровь» реальной, а не умозрительной, сердечной жизни подлинного поэта.