Новый Мир ( № 11 2007)

При всем при том ксерьезнымразмышлениям обоих писателей над состоянием родной страны не грех отнестись тоже со всей серьезностью. Полуколониальная Россия Строгальщикова, где беспокойный юг замиряют голландцы и немцы, у Латыниной предстает все еще метрополией, но метрополией-лузером, едва удерживающей непокорные племена средствами стравливания и кровавых интриг. Она несет с собой не более высокие культурные нормы (и, уж конечно, не христианизацию, о чем когда-то мечтал Пушкин), а такие быстро усвояемые плоды “западной” цивилизации, как распущенность нравов, проституция и игорный бизнес. А пуще всего — безграничную жадность к деньгам и взаимную продажность. “Все кавказцы были одинаковы. Они хвалились боевыми подвигами, они рассказывали, кто кого зарезал в пятнадцать лет, а потом они вступали в „Единую Россию”, сидели в приемной и писали друг на друга доносы, чтобы первыми протиснуться к федеральной кормушке”. Это взгляд отрицательного персонажа из “федералов” (схожий с тем самым, западным взглядом на русских “неевропейцев”), но в нем немало трезвого.

Джамалудин, хоть и не повернувший оружие против России, воюет фактическини на чьей стороне,как русские партизаны у Строгальщикова, как у него же “православные шахиды”, юные подпольщики, пытающиеся ценою жизни искоренить наркобизнес моджахедов, — горский воин, как и они, хочет восстановить национальное достоинство своего народа. И там и там как могут противятся натиску новых времен: сжигают казино, взрывают игорный дом, да мало ли что еще. Ситуация горцев в “Земле войны” соотносима с ситуацией русских людей в “Стыде”. С одной лишь, помимо несопоставимости масштабов, разницей. Готовясь к смерти в осаде, Джамалудин предлагает не покинувшему его русскому другу, эмиссару центра Кириллу Водрову… принять ислам, чтобы вместе оказаться в раю. Для Кирилла эти слова не значат ничего. Точно так же они ничего не значили бы для Лузгина в “Стыде”. Главных персонажей Строгальщикова вера в Бога не мотивирует ни на грош (его Сибирь вообще трудно назвать доменом христианства, православия). Не потому ли на роль этической опоры выдвигается несовестькак понятие завышенно духовное, астыдперед людьми, ну и перед самим собой, кому, как Лузгину, были когда-то привиты определенные нормы3. (Впрочем, и в “Земле войны” те горцы, которым автор сочувствует, руководствуются не только и не столько исламом, сколько племенными представлениями о чести, синонимомстыда.)