Новый Мир ( № 11 2009)

Заботливейшим образом обихаживает он могилу («...нарубил лопатой хвойных ярко-зеленых веток <...>. Долго и тщательно выкладывал этими ветками дно и стенки гротика»). Даже (будучи атеистом!) мастерит над бурым глиняным холмиком крест из черенка лопаты: «...не хотел, чтобы холодный хаос льдов и гор сразу же поглотил и растворил в себе останки маленького человеческого существа».

И хотя собственная судьба рассказчика сурова, как лежащее под обрывом

«замерзшее море, до самого горизонта покрытое торосами», и уже в ближайшие часы ему придется вернуться в «грубость, черствость, низменность мыслей и чувств», он испытал незабываемый подъем духовных сил, прилив самых высоких дум и надежд: «Жизнь только кажется скромной и слабой по сравнению с враждебными ей силами, — думает он. — <...> Несмотря на присущие всякому развитию тяжелые детские болезни, именно разумным формам жизни, а не мертвой материи будет принадлежать в конце концов главенствующее положение в мире!»

Этот пафос, этот строй мысли — в духе лучших заветов отечественной классики! (Вспомним хотя бы лирико-философские финалы чеховской «Дуэли» и его же «Студента».)

«Напоминание о Жизни» (именно с большой буквы!), мощно прозвучавшее в «Дубаре», возникает и в других рассказах Демидова, беря верх над всей невероятной тягостностью существования героев под игом сущих нелюдей различного ранга — от оголтелого самодура по кличке Повесь... Чайник до мелкой сошки, в свою очередь упивающейся властью над беззащитными (чего стоит одна «игра в кегли», когда толкнешь одного «доходягу» — и весь ряд валится!).

Демидов, говоря и о самих заключенных, не скупится на горькие слова о сказывающемся в таких условиях человеческом несовершенстве, о непрочности «культурного слоя» во многих душах, за которым скрываются жестокость и грубость, «хищные инстинкты хищной стаи».

И все же, подобно тому, как, по словам писателя, «не морской прибой, как в мифе об Орфее, а барачный галдеж неизменно стихал, как только от порога доносился его <...> голос» (талантливого певца. — А. Т.) («Люди гибнут за металл»), иной раз самые низменные лагерные будни озаряются внезапным самоотверженным поступком, совершаемым человеком, которого окружающие уже и в грош не ставили, как, например, Кушнарева («Без бирки»): он предпочел «вознестись на небо» во время взрывных работ — лишь бы избегнуть унизительной процедуры лагерных похорон.