Новый Мир ( № 11 2009)

Минувший концерт РНО он так и выстроил — как последовательный разворот трех этапов романтического движения, хотя и в обратной перспективе.

Финальная «Поэма экстаза» здесь отвечала за грозовой и неспокойный период «бури и натиска», затем через славянофильские мотивы в концерте для валторны Глиэра Плетнев перешел к срединной необходимости «крови и почвы».

Ну а начало, ознаменованное исполнением Моцарта, отвечало, видимо, за сытый, обуржуазившийся бидермейер.

 

Особенно Плетневу близок Чайковский, с которым Плетнев себя явно отождествляет, но и Шуман ему не чужой.

Я ждал этого концерта больше других, забыв об одном из самых важных правил восприятия: ничего не предвкушать заранее. Возможно, поэтому нынешний концерт проскочил для меня вхолостую.

Но, возможно, в этом «виноват» и нынешний солист — английский пианист Стивен Хаф, исполнивший Первый концерт Чайковского скучно и без каких бы то ни было событий (не говоря уже о каких бы то ни было откровениях).

Стала очевидной разница между приглашаемыми исполнителями и солистами, выращенными в недрах оркестра. Если Алексей Серов или Владислав Лаврик сливаются с оркестром, как бы продолжая звучание и, таким образом, делая его более объемным, то здесь игра Стивена Хафа противопоставлялась многоступенчатым уступкам, на которые шел Плетнев.

Сам выдающийся пианист, Плетнев хорошо понимает, что и как нужно сделать для того, чтобы предъявить солиста в лучшем виде — как на хорошо декорированном блюде. Отступая постоянно назад, стушевывая звучание и делая звук рассеянным, он, впрочем, так ничего и не добился: сухопарый Хаф, похожий на человека в футляре, играл свою игру про что-то свое.

Там, где Хаф замолкал и вступал оркестр, чаемая задушевность начинала проступать изморозью на стекле, однако уже первые пассажи громкого, как тапер, исполнителя гасили всю эту красоту напрочь.

Особенно очевидным это несовпадение оказалось во второй части, где симфонического звучания чуть больше и оно поэтому может оставить ощущение целостности. Однако, по контрасту с забиванием гвоздей, часть эта, неожиданно тихая, начала расползаться и провисла, никак не поддерживаемая акустикой зала Новой сцены.

Был, конечно, шанс отыграться во втором действии, но отчего-то Плетнев забыл про свою фирменную любовь к паузам и замедлениям, позволяющим прочувствовать каждую фразу, сразу же взял угарный темп, из-за чего Вторая симфония Р. Шумана стала падать вниз непережеванными кусками, истекая клюквенным соком.