Новый Мир ( № 11 2009)

О двадцатилетних (с 1949 по 1969) научных и человеческих отношениях двух специалистов по творчеству Н. А. Некрасова. Отношения — судя по опубликованным письмам — далеко не всегда были ровными, но, судя по всему, весьма уважительными и взаимообогащающими. Вместе с Чуковским Гаркави (1922—1980; выученик Эйхенбаума, с одной стороны, и Евгеньева-Максимова — с другой) долгое время работал над чрезвычайно трудным 12-м томом собрания сочинений Некрасова (книга вышла в 1953). Александр Миронович без конца слал старшему коллеге свои находки, открытия, комментарии (в том числе и к трудам самого К. Ч.), они встречались в Переделкине, а после смерти Чуковского его партнер и отчасти ученик составил редчайший сборник

“К. И. Чуковский. Несобранные статьи о Некрасове” (1974).

“Тот дух обновления, преодоления косных, устоявшихся мнений, который когда-то обуревал меня, теперь живет в Вас. Вообще во всех Ваших работах я вижу тот пафос, который одушевлял мои некрасовские изыскания в двадцатых и тридцатых годах. <…> Я был бы идиотом, если бы не признавал Вас своим законным наследником. Вы исправили многие мои ошибки, зачеркнули многие мои утверждения, и за это я, как и все читатели, благодарен Вам” (из письма К. Чуковского от 29 мая 1963 года).

 

Анастасия Харитонова.Инстинкт самонесохранения. К 100-летию со дня рождения А. П. Платонова. — “Литературная учеба”, 2009, № 4.

Замечательное литературно-философское эссе публикуется впервые. Его автора, выпускницы Литинститута, не стало в 2003 году.

“„Неумершие” — превосходное определение для платоновских героев. <…> Они, не оказывая никакого сопротивления, легко поддаются деиндивидуализации. Самому автору этот процесс представляется настолько неизбежным в „дивном новом мире”, что мы нигде не находим у него ноты протеста.Скорби — да, но протеста — нигде и никогда. Он как бы признаёт: лучшее, на что способен теперь человек, это „умереть, не повредив природы”. Вот он культ „смиренной русской смерти”, вот оно „кроткое самоубийство”, воспетое Достоевским! Чем необъятнее ледяной простор, готовый пожрать платоновского человека, тем буже, „теснее” его самоощущение. Теснота — вообще излюбленное Платоновым слово. Вспомним — „теснота печали”, „смерть — это, наверное, что-нибудь тесное”. Не подсознательное ли это желание человека-сироты вернуться в спасительную „тесноту” материнского чрева?”